А Рогожников неожиданно про себя подумал, что ждет-то он больше не рулевого, а ее, Александру. Ее ищет, глазами по грязной от талого снега, кривой улочке поселка. Вдруг не придет? Хоть бы рукой махнула издалека. Не в магазинной очереди стояли, а как-никак чуть не пять суток вместе плыли, на одной барже. А это ведь как в одной квартире прожили… Бог с ним, что концовка у этой жизни не вышла, как чужие разошлись. Память-то должна остаться. Неужели из-за акта, из-за паршивой бумажки, без которой можно спокойно жить, все насмарку? Обидно, если так…
Типсин появился на берегу часа через три. Шли с каким-то мужчиной в обнимку, скользили по грязи, остановившись, спорили, молотили воздух руками. Капитан взял мегафон, вышел на палубу.
Васька дернулся, широко расставив ноги, погрозил кулаком. Спутник Типсина подтолкнул его в спину, иди, мол, зовут. Илья отвязал чалку, запустил двигатель и бросил реверс на задний ход. Самоходка медленно отошла от пристани, течение сразу же подхватило и понесло вниз. Некоторое время моторист продолжал разговаривать, жестикулируя перед носом товарища, но потом, заметив уплывающую самоходку, ринулся вдоль по берегу. Рогожников дал полный вперед и поднял бинокль. Совреченская пристань медленно уходила за поворот. Еще было не поздно, еще можно было увидеть машущую вслед руку, но берег, с вытянутыми до половины лодками, оставался пустым и безжизненным. Несколько раз в окружье бинокля попадал рулевой Вася Типсин, летящая из-под ног грязь, широко открытый рот и глаза. Но и его скоро заслонила выступающая к мысу гряда леса.
Заготовитель пушнины попался неразговорчивый. Первые сутки из трюма не вылазил, забился между кипами и просидел так до утра. Однако на следующую ночь ударил морозец и загнал его в кубрик. Илья почти не спал. Приткнув к берегу самоходку, он раскочегарил печь, улегся на рундук вниз лицом и, зажмурившись, ждал, когда исчезнет в глазах мельтешение речных поворотов, серых волн и полузатопленных береговых кустарников. В короткие мгновения, когда дрема все-таки выключала сознание и расслабляла мышцы, Рогожникову начинал сниться один и тот же сон. Будто сидят они с Лидой в подполье тещиного дома и перебирают картошку. Весна будто кончается, все уже давно отсадились в огородах, а они, как всегда, запаздывают. Подпол очень похож на трюм «Золотой», ходишь — железо под ногами гремит. Илья таскает гнилую картошку и валит за борт, а ей конца и края не видно. Лида ругается: сгноили, дескать, опять с ведром по Туруханску бегать да покупать втридорога…
Однажды в такой момент заготовитель растолкал его и подозрительно спросил:
— Ты чего, паря, мечешься во сне?
— Сон видел, — пояснил Илья и рассказал ему про картошку.
— Шибко плохой сон, — определил заготовитель. — Не к добру… А верно говорят, что ты под следствием находишься? — не вытерпел он.
— Еще вчера вечером должны были осудить, — сказал Илья и, подхватив тулуп, направился в рубку.
— Опасный ты человек! — натянуто хохотнул заготовитель. — Лихой больно, да я, знаешь, всяких встречал…
— Мне человека убить — раз плюнуть, — не оборачиваясь бросил Рогожников и загрохотал сапогами по железным ступеням.
…Туруханск обозначился на горизонте уже под вечер. На слиянии Енисея и Тунгуски опять штормило, самоходку раскачивало на продольной волне, окатывая палубу шуршащими, как песок, брызгами. Илья поднял залитое водой лобовое стекло и прицелился биноклем в кромку берега.
Штурвальное колесо выбило из рук капитана, золотистым веером мелькнули отполированные ладонями ручки. Палец нашел кнопку сирены, и «Золотая» протрубила длинно и призывно а-а-у-у-у…
На ветреном угоре, у скамеечки, кто то был! И, как показалось Илье, не один человек, а трое: большой и два маленьких Илья перехватил штурвал и, сбавив ход, снова вскинул бинокль.
На угоре стоял участковый Савушкин в расстегнутой и развевающейся шинели…
