— Саша Шейлох все еще в тюряге. Он, знаешь ли, получил семь лет за статью «Суффиксы и префиксы в идеологической войне».
— Шейлох в тюрьме! — вздохнул Жукоборец не без некоторой зависти. — Сидит за мою тему! Дорого бы я заплатил, чтобы вытащить его из тюрьмы и сказать ему напрямую, что я думаю о его шарлатанстве в области благородных частиц речи.
— Ну, что ж, гласность медленно, но верно открывает двери наших тюрем, — сказал Фофанофф. — Думаю, что к тому времени, когда я вернусь, Саша уже будет, как обычно, стоять на голове на своем балконе над улицей Горького, и никто уже не будет подозревать его в связях с ЦРУ-Гласность и гладкость, разве они не сестры? Мы уже подметили, не так ли, что склонность к мягкому скольжению была одной из уникальных черт нашего стошестидесятикилограммо-вого профессора. Ну, посмотрите на него, каков самокатчик, леди и джентльмены!
Велосипед Жукоборца очертил несколько символов бесконечности — 888.
— Не верю своим ушам! Ты что, действительно хочешь вернуться? Что? Ты не эмигрант, как мы все, Фил? Ты просто участник программы научного обмена? Невероятно! И ты не боишься разговаривать с эмигрантским отребьем?
— Боюсь ли? Не более, чем быть трахнутым чучелом саблезубого тигра!
— Какого тигра, Фил?
— Саблезубого.
Оба ученых спешились и обняли друг друга как раз перед пряничным фасадом Смитсоновского музея, в котором упомянутое выше чучело саблезубого тигра мирно отмечало в этот день свое шестидесятилетие.
Насмешливый крик «Два русских пугала!» пролетел над ними вместе с головокружительным облаком пота и духов, сверкнула сиреневая молния. Другой какой-то велосипедист мощно прошелестел мимо, будто колесница Артемиды. Задний вид гонщика не оставлял у зрителей ничего, кроме тоски по всем мыслимым земным восторгам.
— Кто это?! — вскричал Филларион, охваченный дуновением вечно юной Эллады.
Жукоборец пожал плечами. Прекрасно зная, кто это и что это означает, он решил по каким-то причинам не опознавать грозного наездника. Вместо этого он сказал:
— Теперь-то я понял, кто ты такой, мистер Хобот-Пробосцис!
— Что ты имеешь в виду, мой бедный Алик?
— Сегодня утром за табльдотом я подслушал разговор о каком-то несколько необычном советикусе… Видишь ли, Фил, твой бедный Алик целый месяц был в отлучке, рыскал в пустынях Северной Канады в поисках суффиксов «кртчк», «мрдк», а также «чвск». Вообрази, я обнаружил их следы. Идет новая лингвистическая революция!
Они быстро ехали по Молу, этому главному вашингтонскому бульвару, в сторону самого убедительного в мире символа плодородия, окруженного пятьюдесятью флагами, трепещущими в постоянном желании оплодотворения. Перескакивая с темы на тему, они наконец допрыгнули до жилищного вопроса.
— Неужели ты действительно решил поселиться в «Седьмом небе»? — вскричал Жукоборец. — Да ведь это же просто-напросто Фелиситатина ловушка для деревенщины! Приличные люди живут в окрестностях Дюпон-серкл! Это же наши медовые соты, сексуальная, интеллектуальная и гастрономическая игровая площадка. На юго-западе, дорогой Хобот, никто не оценит твоей внешности, твоей гладкости, твоего порыва к перестройке, а вот на Дюпоне каждый увидит в тебе своего, и твой отъезд будет там оплакиваться как непоправимая потеря!
Вот что случилось с доктором наук Фофаноффым в середине сентября, а потому ранне-сентябрьский вальс с Фелиситатой пропал зазря. Заглядывая вперед, мы предполагаем, что случайное столкновение с вездесущим вашингтонцем Аликом Жукоборцем может сыграть важную роль в развитии нашего сюжета. Когда время придет, мы, разумеется, распечатаем несколько секретных писем из магического ящичка дистрикта Колумбия, стиснутого между невинным брюхом штата Мэриленд и не менее невинным горбом Вирджинии. Пока что, увы, мы можем только догадываться, почему Алик не пригласил Фила поселиться в своем Кондо дель Мондо, хотя там имелись свободные квартиры. Случайно так получилось, или намеренно?
По совету Жукоборца Филларион снял студию на тихой Дикэйтор-стрит, которая начинала свое скромное течение возле одной из самых элегантных площадей Вашингтона, Шеридан-серкл, только для того лишь, чтобы угаснуть, не добравшись до назначения, развеселого Дюпона. Студия увенчивала собой четырехэтажный таун-хаус, принадлежащий отставному адмиралу и послу без портфеля. Сам адмирал-посол Дринквотер вместе со своей миловидной женой занимали просторный английский полуподвал с обилием роз на заднем дворе и с алебастровым херувимом на передовой позиции.
Филларион обожал хозяина дома, особенно в те моменты, когда заставал его в клетчатых брюках, стоящим возле херувима, как сущее воплощение несгибаемой англо-саксонской культуры. Ему также очень нравилось жить под самой крышей, хотя узкая лестница явно не была рассчитана на слоноподобных обитателей. Иной раз, забираясь наверх, в соответствии с законами трения, он улавливал запах чего-то паленого, но зато после восхождения можно было любоваться большим объемом неба, а также наслаждаться пузырящейся ванной «джакузи», расположенной прямо под книжными полками, заполненными впечатляющим собранием консервативной мысли, от Генри Адамса до Ирвинга Кристола. Приобщаться к могучему источнику стабильности среди горячих пузырей модернизма, ну и дело! На триллион долларов физзи-фаззи!
Комната сама по себе была не очень большой, но зато она выходила на обширную, не менее тридцати квадратных метров, террасу, что давало Филлариону возможность танцевать перед сном «Танец маленьких лебедей». Густая растительность вокруг террасы закрывала виды и глушила все звуки с улицы. Из-за этой закрытости возникало странное чувство, которое Филларион однажды определил как чувство предсуществования. Впрочем, эта растительность, думал он иногда, дает мне возможность в любой момент прыгнуть в нее головой вперед и раствориться в зеленом. Он вряд ли смог бы объяснить свою идею растворения в зеленом, но тем не менее этот выход в джунгли чем-то его определенно устраивал. Ему никогда не приходило в голову, что этот запасной выход в равной степени может быть удобным трамплином для вторжения.
Это последнее событие случилось раньше, чем ваш покорный слуга мог бы ожидать. Вопреки авторским намерениям и пользуясь близорукостью Филлариона, некто, одетый в армейский камуфляж, великолепно замаскировался(лась) среди безучастной мешанины темно-зеленых листьев, прямо напротив всегда открытых дверей студии.
С этой позиции некто мог (могла) без всяких препятствий наблюдать любое движение профессора Фофаноффа. В тот вечер, например, о котором мы хотим рассказать в этой подглавке, он(она) наблюдал(ла) Филлариона, пока последний стягивал с себя свой гулливерского размера тренировочный костюм. Сняв костюм, он смотрел на свое почти голое отражение в большом безжалостном зеркале. Скорбное выражение на его лице в этот момент позволяло делать разные предположения — то ли он был лишний раз огорчен избытком своей плоти, то ли он просто думал о какой-нибудь проблеме литературоведения, например, о «последовательности синонимов» в гоголианской прозе.
Потом скорбь отлетела от его лица, и он, не без детского восторга, начал облачаться в обновки, голубые панталоны, синий пиджак, и крепко утверждать на голове свой пресловутый шапокляк. Теперь сам президент республики островов Ватанату позеленел бы от зависти при виде такого отражения!
Уже собравшись уходить, Филларион приоткрыл штаны, извлек орган и погрузился в следующий раунд каких-то размышлений. Его отшельник (когда-то, к восторгу посетителей «Искусства», он действительно называл его «мой милый отшельник») выглядел не вполне под стать всему гигантскому остальному, но тем не менее был приятно очерчен и донжуанственен.
«Славная штука, — думал(а) некто, сдерживая свое дыхание. — Что они имели на самом деле в виду, называя его Хобот?»
Филларион стряхнул задумчивость, положил немного какой-то мази на левую сторону «своего милого отшельника», затем закурил сигару и забухал вниз по узкой лестнице. Законы трения! Бесенята рассеянности! Истины ради мы должны сказать, что он отправил отшельника восвояси только уже после выхода наружу, то есть в том смысле, что после отвешивания глубокого диккенсовского поклона госпоже Дринквотер, то есть в том смысле, что уже оставив ее за спиной, с открытым ртом, очки набекрень, луковицы тюльпанов рассыпаны. Преисполнившись чувства полной искренности, мы должны признать, что полный порядок в его туалете был наведен только пару часов позже во время приема в Каннон-холле Американского сената, когда бразильский политический советник сердечно прошептал в его ушную раковину: «Ваш люк открыт, дорогой товарищ, камарадо!»
