Ознакомительная версия.
Томка не сводила глаз с тамбурной двери. За ней скрылся Ничков. Может, прошёл в другой вагон, а, может, он стоял одиноко в тамбуре? Томке всё резче представлялось последнее и, поднятая этим подсказанным точно со стороны видением, она пошла мимо скамеек, ничего не сказав попутчицам, заведённая внутренне на сильный и неотвратимый поступок. Она отодвинула дверь, и та покатилась на роликах в сторону, также ровно поехала назад за Томкиной спиной. Ещё не сознавая вполне, что может произойти, поняла: не дверь закрылась за спиной, а нечто роковое отрезало её навсегда от прежней детской сумеречной жизни, подтолкнув навстречу взрослости.
Ничков стоял одиноко, заложив руки в карманы курточки, дрожащий и одновременно напряжённый в ожидании. Томка попыталась изобразить удивление, сделала вид, что уходит, но он протянул к ней руки с отчаянным лицом, и она, не зная, как такое случилось, обхватила крепко его шею и нашла его губы своими губами. Может, кто-то входил в тамбур, но она ничего не видела, кроме лица Ничкова, ничего не чувствовала, кроме его горячего, таинственного тела. Из поезда выпрыгнули первыми и пронеслись по вокзалу, по привокзальной площади, вскочив в такси, где снова схватили друг друга, будто боялись, что может у каждого из них отобрать другого какое-то злое нечто, какая-то сила, и хотелось им быть этой силы сильней.
В квартире он сказал:
– Жена у тёщи.
Томка ошеломлённо сидела на кухне, пока он заваривал чай, доставал из холодильника какую-то еду.
– Ну, да, я женат. А ты что думала? Мне двадцать девять лет, у меня даже дочка есть, ну, не такая большая, как ты…
Да, это было её первым падением. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в электричке и в такси, а когда «Жена у тёщи…» Что сделала бы Томасик в своём обычном волевом состоянии? Она бы величественно поднялась с кухонной табуретки и ушла бы, хлопнув дверью. Но тут она сидела, глядя в его лицо. Видела его нацелованные ею самой губы. В глаза глядела, которые её, между прочим, всегда поражали холодной твёрдостью. Жена, тёща, дочка… Всё плыло в ней мимо мусором по какой-то невидимой реке, на берегу которой она решила обжиться, остановив мгновение этого лица перед собой, этих непонятных глаз, вроде, весёлых, а, вроде, и печальных. Впервые она ничего не поняла в человеке, в мужчине. Ей казалось, что она отлично разбирается во всех мальчишках-дураках и во всех дядьках с умильными рожами, но не вызывающими у неё ни малейшего доверия. Вот Эдюня Пахомов, вот Сажинский, вот все-все другие… Все, кроме Гуменникова… И, конечно, кроме Ничкова.
– Ванная здесь, – показал он.
– Хорошо, – согласилась она голосом далеко не своим, а чужим, предательским, и всё у неё готово было предаться, передаться и навсегда отдаться этому не совсем знакомому человеку.
Ванная… Такого ещё в ванной у неё не было… Дверь имела какой-то хитрый замочек, и она не смогла её запереть, хотя, может, и смогла, но Ничков открыл её ключом с другой стороны. Не успела выключить воду Томка, как под душем вместе с ней оказался Ничков. Такого душа она в жизни не только не принимала, но и вообразить не могла. Даже в заграничных фильмах такого душа никто не показывал. Медицинская литература, картинки, голые скульптуры, всё это не передавало никаких реалий. Она буквально напугалась этого физического откровения, впервые увиденного, и полезла вон: из-под душа вон, из ванной комнаты, схватывая по пути полотенца, оборачиваясь ими и устремляясь туда, где можно было надеть всё, что она прижимала к себе комком своей только что снятой одежды. К моменту его выхода из ванной она была одета полностью: куртка, шапка (чёрные от земли перчатки держала в дрожащих руках).
– Ну, чего ты напугалась?
Она сказала, чего. Он засмеялся, оделся и пошёл провожать её до автобуса.
– Такое впервые со мной: девицу принял за девку. Но ты такая красивая. И такой невинной оказалась… – И добавил: – Это уж чересчур.
В тот вечер она не услышала в этих словах ничего особенного, только после лёгкого удара головой о доски подвального пола (хорошо, что там были эти доски, хорошо, что на них валялись халаты, телогрейки и провода) уразумела, что имел в виду Ничков. Он не планировал, как жених Галки Мельниковой, разрушать свою устоявшуюся жизнь. Всё это было несколько сбивчиво рассказано смущавшейся Вере Алексеевне.
– …Томасик, – прошептала она в ужасе, – но ведь у тебя может быть…ребёнок…
До чего человек тупо заклинивается на одном единственном варианте отношений!
– Я тебе не очень внятно рассказала. Он понял, что я в этом деле тёмная. И пообещал, мол, как-нибудь займёмся «секспросветом». Я стала ждать других встреч, когда я насмелюсь, когда буду готовой ко всем этим реалиям. Но он обманул меня. Прошло столько дней после поездки в колхоз, а я так одинока! Я ему не нужна! Совсем не нужна! Но я-то не могу жить без него! – И она вновь залилась слезами.
– Он правильно, он верно поступил! – не скрыла радости мать.
…Прошло немало лет. Томасик, ставшая Тамарой Ильиничной (отчество ничейное сменила на своё), приехала в отпуск из Москвы, где выучилась и вышла замуж за человека, очень похожего не на Пашу Ничкова, а на Гуменникова, и в ностальгической любознательности нарочно села именно в трамвай, идущий в сторону НИИСа… И там было ей будто нарочно подстроено видение: тоскливо сидел на одинарном сиденье трамвая её бывший кумир. Она уловила одно: сгорбленность, тоску неудачи, и поскорее сошла, чтобы он, чего доброго, не увидел её тоже.
«А хороший человек, прямо Евгений Онегин перед дурой Татьяной, готовой на всё…» Думая так, она не пошла к НИИСу, только издали поглядела на его нетленный куб из стекла и бетона. По пути к дому, где по-прежнему живёт её мать, всё удивлялась: вот что делает с человеком первая любовь… Но тогда она твердила истерически: «Он лучше всех, он именно необыкновенный. Я вся уже измучилась, осталось только умереть». Но сказав всё это, она поняла, что ей стало легко и даже не слишком горько. Мать смотрела на дочь с обычным обожанием.
Той осенью Томка пережила не только эту свою первую любовь. Случилось и другое важное событие её жизни: во-первых, мать, наконец, призналась, а во-вторых, жаль, что это случилось так поздно. …В зале заседаний, обшитом ореховыми шпалерами, стоял красный гроб, а над ним – неживая чинная фотография Гуменникова. Сам он был почти до горла накрыт простынёй, лицо было жёстковатым, а губы – почти такие же сизые, какие видела Томка при его жизни. Вдоль окон, занавешенных шторами, сидела на стульях родня – все в чёрном, жалкие, плачущие. Сзади Томки шептались женщины, боясь войти в зал заседаний: «Во-он та – его дочь, а этот – его сын…» Томка резко обернулась к ним и сказала с детской запальчивостью: «Ничего вы не знаете, дочь, сын…» На кладбище внезапно появился маленький скрипач и стал играть вокализ Рахманинова. Сделав своё дело, он скрылся так же внезапно, как и появился. Вскоре выяснилось, куда делось у матери новое золотое кольцо. «Это был любимый романс Ильи Ильича в студенчестве», – говорила Вера Алексеевна, словно бы даже довольная, что она так всё устроила со скрипачом.
А Томка переживала ужас, внушаемый гробом, а ещё больше – развёрстой, каменистой, какой-то неуютной землёй, и ей виделась она сама, беспомощно лежавшая на полу в подвале. Как лежит она там мёртвая, но в отличие от Гуменникова ничего не сделавшая. Он-то вместе с другими учёными изобрёл это панельное строительство, благодаря чему так много настроили панельных домов, которые живы и служат до сих пор. А она могла умереть ничтожной, ничейной… И то, что не умерла, что прошла через страдания и не убилась насмерть, наполнило её радостью, отделив её от земли этой развёрстой и от Гуменникова, но одновременно так остро близок сделался ей этот человек, будто он уходил в землю вместо неё. И ведь каждый день кто-то уходит туда вместо тебя, а ты живёшь…Та осень оказалась длинной, холодной. Отопление долго не включали, в трубах шумело, клокотало, но тепло не шло. Томка забрала из машбюро рефлектор, который летом выпросила у Гуменникова. Поставила возле стола, грела ноги. А потом стало тепло и пошёл снег…
Реальность и мечты. Послесловие автора
Некоторые прагматики, работающие сейчас в сфере воспитания, считают, что ни о чём не надо мечтать. Надо делать. Действовать.
Думаю, что это убогая идеология. Помните советскую песню: «Мечтать, надо мечтать детям орлиного племени…» Понятно, что такие бодрые гимны не совсем реальность. Жизнь показала, что это не реальность совсем. Но человек, его душа не подчиняются: ни этим бодрым призывам, ни, тем более, призывам тупо действовать. Сфера мечты всегда была частью души любого человека. И от воспитателей этого человека зависит то, как мечта станет реальностью.
Ознакомительная версия.
