В сердце клокотала обида, но мозг понимал: Алиса права. Вроде бы и ровесники, а в жизни она соображает больше моего. Вот опять. Запариваюсь. Нужу. Гоню себя в клетку и грызу потом прутья, хоть они – иллюзия. И клетка – иллюзия. А я кто? Стоп, хватит…
У Алисы, кстати, своя музыкальная группа. Играют трип-хоп. Она закончила музыкальную школу. Теперь заканчивает университет. Типа переводчик. Сама питерская, но с родителями жить не хочет. Подрабатывает выступлениями в клубах и написанием работ для студентов иностранного. Алкоголя пьет мало, курит много. Иногда косяки забивает. Любит ходить по барам. Худенькая темноволосая девушка с восточным разрезом глаз, у которой все в порядке. Которая знает, что ей надо. И главное, знает, чего ей не надо ни в коем случае. Не дура. Так, слегка помешанная… на электронных эффектах.
А правда… я – кто?
– Ты гостиницу «Англетер» видел?
Я покачал головой.
– Пойдем покажу, – она легко взяла меня за руку.
Спустя какое-то время мы стояли перед зданием номер двадцать четыре по улице Гоголя, на фасаде которого прибита белая табличка, искусственно расколотая надвое. Табличка поясняла, что здесь 28 декабря 1925 года трагически оборвалась жизнь русского поэта С. А. Есенина. Рядом – Исаакиевский собор. Памятник архитектуры позднего классицизма.
– Сорок пять трупиков, говоришь?
– Я – дурак.
Алиса пожала мою ладонь.
– Ты не дурак. Просто в мире так заведено: что должно произойти – то происходит. А гадать о непроизошедшем – бессмысленно. Вряд ли угадаешь…
Зарядил дождь. Асфальт потемнел от воды. Становилось прохладно. Я поежился.
– Домой? – спросила Алиса.
– Пора!
– Давай поторопимся, а то в метро не успеем…
Поток граждан в метро иссякал. Мы вышли на платформу. Наши лица обдувал ветерок. Затем мы сели в вагон.
Наши пальцы переплелись и не расплетались до конца пути.
– А в Эрмитаже ты был?
– Не очень люблю музеи.
– Я тоже их терпеть не могу. Но Эрмитаж – исключение. Замечательное место уединения…
– Я бы в театр хотел сходить.
– На «Горе от ума»?
– Прекращай острить!
– Мне рассказывали про постановки в Мариинском.
– Что именно?
Алиса прищурилась.
– Про «Дон Кихота» рассказывали. По идее у Дона обязан быть рыцарский конь, а у его оруженосца Санчо – осел. Выписали реквизит. Но осел занедужил, поэтому прислали ослицу. И посреди представления конь, наслушавшись Сервантеса, возбудился, как… ну как конь! И пожелал совокупиться с этой ослицей. А животина-то и не против, даже наоборот! Режиссер в шоке: давайте занавес! Зрители улюлюкают, кричат: дайте досмотреть, мы за билеты уплатили…
Я фыркнул и почесал нос.
– И про «Грозу» Островского. Там в финальной сцене Катерина бросается вниз головой с обрыва. Да?
– Наверное, – я пожал плечами.
– Так вот, – продолжала Алиса, – некие умники, проявив изрядную фантазию, заменили маты, на которые должна была упасть актриса, батутом. И когда наша Катерина после всей драмы опять возносится над обрывом, и сие вознесение сопровождается вдохновенным монологом, только на сей раз матерным…
– Достаточно, – проговорил я, отсмеявшись. – Ценю твои попытки меня развеселить, но боюсь, что щас мой мочевой пузырь лопнет.
– Коленки мне не ошпарь.
– Постараюсь…
А потом мы целовались в подъезде. Пахнущем кошками и потерянным временем.
– Стой, погоди…
– Что-то не так? – спросила Алиса. – Мы оба этого хотим. Разве нет?
Она стояла очень близко. Люблю запах мокрых волос.
– Прости, но я не могу. Сегодня – не могу. Я… это сложно объяснить.
– Да, ладно. Не оправдывайся.
Алиса отстранилась. Она была явно разочарована.
– Это неправильно, неправильно, неправильно, – я словно шептал заклинание.
Мутабор.
Волшебное слово из сказки Гауфа. В переводе с латинского языка означает: изменюсь. Понюхаешь чудо-порошок, произнесешь «мутабор!» – и превратишься в любое животное и будешь понимать язык зверей. Однако есть условие: в период действия порошка нельзя смеяться, иначе волшебное слово забудется, и ты до конца своих дней останешься тем, в кого превратился. Пауком, рыбой, там, или вороном. Типа как Кастанеда.
А смеяться очень хочется. После чудо-порошка.
В узле на шнурках я отчетливо видел символ бесконечности. Я развязал узел и сделал бесконечность – конечной. Концы бесконечности были сыроватые, в дорожной соли.
Я понял, что помочь мне теперь может только Мутабор.
Это один мой хороший знакомый. Если можно так сказать о человеке, то Мутабор – прирожденный наркоман. Ну, то есть бывают прирожденные музыканты, художники, писатели. А он – такой наркоман. Мутабора не назовешь ширялой или барыгой. Он возводит свое увлечение, свой порок в ранг искусства. В ирреальном мире ориентируется лучше, чем в реальном. Он круче якутских шаманов. Я пою ему оду!
Он никого не агитирует быть наркоманом, но, когда ты просишь, делится дарами природы и химии. Если же Мутабор зрит в тебе союзника – он даже не прочь поделиться ими бесплатно. Безвозмездно. Даром.
Но Мутабор никогда не предложит даров тому, кто просто стремится к Серым Воротам удовольствия. Вавилон – его заклятый противник.
Мы были союзники. Я отправился в гости. Предварительно позвонив и договорившись о встрече. Дело в том, что ирреальный мир ясен далеко не всем окружающим. Часто они враждебно настроены. К Мутабору не попадешь без предварительной записи.
– Привет, – говоришь ты в трубку.
– Здравствуй, брат.
– Мне нужен корм для рыб.
– Сколько корма для рыб тебе нужно, брат?
– Мои питомцы очень голодны.
– Приходи, – чуть помолчав, отвечает Мутабор. – Я помогу тебе.
Я пришел за помощью. Кстати, он действительно торгует кормом для рыб…
Обитая дерматином дверь открылась.
Я увидел Мутабора и улыбнулся. Как давно я не улыбался! Но, глядя на моего союзника, нельзя не улыбаться. Я видел перед собой настоящего африканца баскетбольного роста, с шикарными дредами, в драном халате и резиновых шлепанцах. Под мышкой он держал небольшой тамтам. Глаза его были мечтательны. Мутабор вот уже восемь лет жил в России и якобы учился на врача. Он говорил по-русски почти без акцента.
– Джа даст нам все! – сказал я.
Мутабор покачал головой
– Отряхни пыль вавилона, брат. От тебя идут нехорошие вибрации.
Я отряхнул снег с ботинок и плаща.
– Пройди.
Я шагнул в прихожую. Ноздри защекотал знакомый запах. Из комнаты раздавались музыка Боба Марли и позитивные голоса. Мне стало уютно. Но Мутабор по-прежнему хмурился. Отложил тамтам и уставился на меня.
– Я слишком рано?
Мутабор наклонил голову.
– Нет. Ты вовремя. Только я должен сказать тебе две вещи, которые ясно вижу.
– Говори.
– Первая. Если ты останешься сегодня, вот сейчас, здесь – тебя ждет испытание.
– Я не бегу от испытаний, – солгал я.
– Вторая. Вибрации от тебя все же нехорошие.
– Что это значит?
– Ты хочешь получить лекарство от всех бед, – спокойно констатировал Мутабор. – И не спорь. За этим ты пришел. Ты знаешь, куда ведет подобное желание?
– Куда?
– В Черные Ворота.
– И?
– Дорога налево, ведущая в никуда.
– Это плохо, – согласился я.
– В Сайон ведут лишь Белые Ворота. Тебе необходима опора. Обрати взор к небу.
– Я постараюсь.
Мутабор вздохнул.
– Ладно. Пошли на кухню. Я недоволен твоим состоянием, но попытаюсь помочь.
В комнате на полу лежали какие-то люди. Рядом стоял кальян. Я переступил через людей. Прислушался к музыке и словам, льющимся из динамиков: Iron, Lion, Zion.
– Не обращай внимания. Следуй за мной.
На кухне Мутабора было чисто и светло. На столе, покрытом клетчатой клеенкой, стояла жестяная баночка, на боку которой крупными буквами было написано: «Государственный трест. ЧАЕУПРАВЛЕНИЕ. Фабрика „Большевичка”». И нарисованы скрещенные серп и молот. Внутри лежали камни гашиша. Также на столе были резная деревянная трубочка, разделочная доска и нож.
– Садись.
Я сел на диванчик в углу. Мутабор заварил мне зеленого чая.
– Выпей этого чаю. Это особый сбор.
С каждым глотком чая во мне увеличивался процент умиротворения. Проблемы отступали, и я повернулся к окну, чтобы обратить взор к небу. Небо было невеселое.
Пока я пил, Мутабор стругал плюшки.
Лезвие ножа размеренно стукалось о доску.
Потом мы дунули. Я закашлялся, потому что совсем отвык дуть. Мутабор похлопал меня по плечу. Я выпил еще чая, чтобы смыть неприятный привкус.
– Как ты?
– Ничего…
Тогда Мутабор включил телевизор. Канал «Культура». Там показывали фильм с Чарли Чаплином. Как Чарли работал на заводе и сидел в тюрьме, где принял кокаин за соль. Я хохотал до усеру, аж слезы на глазах выступили. Не сразу и заметил, что сижу в кухне совершенно один. Музыка в комнате уже не играет; люди сгинули в неизвестности. Выключил телевизор, перестал ржать. Закрыл глаза.
