6 декабря 1937 года, почти двадцать лет спустя, Ирэн Немировски вновь откроет свою черную тетрадочку, содержащую ее первые литературные опыты. Она перечитывает одно четверостишие и трогательно комментирует: «Доченьки мои, если вы когда-нибудь это прочтете, вы меня сочтете полной дурой! Какой дурой я сама себе кажусь в том счастливом возрасте! Но надо с уважением относиться к своему прошлому. Поэтому я ничего не буду уничтожать». Этими несколькими строками она скрепила свою встречу с юностью, которая не была ни в полном смысле русской, ни (еще) французской, ни осознанно еврейской.
Итак, она ничего не уничтожает и тут же начинает поиск новых сюжетов, тщательно пронумеровывая их от 1-го до 27-го. Уже в 1934 году, вскоре после смерти отца, раскопки руин ее детства дали ей материал для трех романов и нескольких повестей, которые были небрежно набросаны ею в рукописном полудневнике-получерновике, прозванном ею «Чудовищем». Через четыре года этот сказочный зверь был обескровлен. Он дал пищу «Винным парам»[19], «Вину одиночества», «Иезавели» и даже роману «Двое», который будет опубликован в 1938 году, во время расцвета ее таланта.
Ирэн Немировски и сама истощена: начиная с 1927 года она ежегодно выпускает по роману, пишет дюжину новелл, с 1935 года находится в томительном ожидании резолюции властей на ее ходатайство о получении гражданства, от ее наследства практически ничего не остается из-за происков ее взбалмошной матери. Чтобы поддерживать свое положение в литературном мире, она вынуждена публиковаться в многотиражных журналах, невзирая на их политическую направленность: «Грингуаре», «Марианн», престижном «Ревю де Дё Монд», а вскоре и в «Кандиде». Доход ее мужа, банковского служащего, в три раза меньше ее собственного. Как выражался Чехов, «папе и маме нужно что-то кушать». В ее случае есть хотели две дочери — восьмилетняя Дениз и малышка Элизабет, родившаяся 20 марта 1937 года.
Иногда мужество ей изменяет. Тогда она приостанавливает работу и предается отчаянию: «Беспокойство, грусть, бешеное желание обрести уверенность. Да, именно это я ищу и не нахожу, дать мне это может только рай: уверенность. Вспоминаю Ренана: „На груди Бога, где ты покоишься“. Доверчивая и покойная, нашедшая пристанище на груди у Бога. А все-таки я люблю жизнь». (5 июня 1937 г.)
В тридцать четыре года вершина уже позади. Она это понимает, и найденный дневник погружает ее в меланхолию. Три новеллы, задуманные в тот период, являются размышлениями о разных возрастах и о беге времени. В «Признании» она воображает себя старой учительницей, обращающейся к своему драгоценному прошлому под аккомпанемент саркастических замечаний дерзкой ученицы Колетт; «и это, и ее усталость, и предчувствие скорой смерти, которой она боялась, наполняли ее тревогой и сильнее, чем когда-либо, заставляли всплывать старые воспоминания»[20]. В рассказе «Колдовство» она вспоминает тех русских из финской колонии, которые «вернулись на родину и исчезли, как будто в воду канули»[21]. В новелле «Бал» она намеревается затронуть тему «тщетного ожидания счастья на заре жизни», разрушения уютного царства детства и того ощущения, которое появляется в сорок лет, — «потери опоры, погружения в глубокие воды»[22]. Страх воды — постоянный мотив ее творчества, начиная со смерти Татьяны в «Осенних мухах» и до гибели аббата Перикана во «Французской сюите». В романе «Жар крови» этот страх отразился в описании падения в воду мельника Жана Дорена.
Когда 6 декабря 1937 года в ее воображении внезапно возникает замысел романа — или, быть может, новеллы, она еще не уверена, — у него еще нет названия «Жар крови». Но основные контуры уже очерчены. «Сюжет нов. ром. Я думала о Молодых и Старых. Для романа (а лучше бы для пьесы). Суровость, чистота родителей, которые в свое время были молоды и грешны. Невозможность понять этот „жар крови“. Возможное действие. Неудобство: нет четко вылепленных типов». Отсутствие взаимопонимания между поколениями легло в основу сюжета «Признания», где наибольшим злом была признана забывчивость родителей, неспособных узнать себя в ошибках детей. По крайней мере в двух ее романах цитируется Иезекииль: «Родители ели зеленый виноград, а у детей от него оскомина». В данном случае речь идет о Франсуа и Элен, недоверчивых зрителях спектакля собственной молодости; «так старые псы смотрят на пляски мышей». Однако в какой степени их лицемерие является причиной несчастья, обрушившегося на их дочь? В романе «Двое», выходившем в журнальной публикации с апреля по июль 1938 года, Антуан и Марианна, в свою очередь, наблюдают за тем, как их дети прокладывают колеи для любви и случая, уверенные, что они сами выбирают свой путь. Если бы только молодость знала…
В течение лета 1938 года Ирэн Немировски перечитывает «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Она находит там «замечательную вещь», которую давно искала и которая, кажется, наилучшим образом передает занимающий ее сюжет: «Мудрость нельзя получить в дар, ее обретают самостоятельно в конце пути, который никто не может ни пройти за нас, ни избавить нас от него, так как он формирует точку зрения на вещи. Восхищающая вас жизнь людей, поведение, которое вы считаете благородным, не было передано отцом семейства или учителем, ему предшествовало совсем другое начало, на него повлияли зло и пошлость окружающей действительности. Это результат сражения и победы».
Ирэн Немировски называет этот полный случайностей маршрут в полумраке жизни «жаром крови». Это гордость генов, уголь, тлеющий в золе порой долгие годы, прежде чем уничтожить терпеливо выстроенную жизнь. Другое название любви — «пламя мечты», поглощающее собственное жилище. Этот «глухой потаенный огонь» сжигает Брижит и Марка и разоряет Сильвио. Эта таинственная жажда жизни, «тяжкий и тщетный труд молодости», загадочное желание, которое подрывает добродетельные намерения и приводит к болезненному смирению. Сжигаемый изнутри, даже закаленный человек терпит крах; его нравственность краснеет, бледнеет и наконец смиренно уступает. «Кто не претерпел по вине этого огня странное искажение течения своей судьбы в направлении, противоположном естественному, глубинному руслу?»
Капризная кровь дает о себе знать в произведениях Ирэн Немировски. Подземная и буйная река превращает собак в волков, сирот в убийц, девочек в женщин. Она согревает дремлющее сердце старого дяди. Она вносит раскол в семьи, отводит в сторону покойное течение традиций, питает притоки, увлекая романы-эпопеи далеко от их истоков. «Его губительные последствия мы осознаем позднее». Вся жизнь строится под влиянием крови. Она знает это уже давно.
1931 г.: «И я тоже была молодой, Люличка. Это было уже давно, но я помню до сих пор, как в моих жилах пылала юная кровь. Думаешь, это можно забыть?»[23]
1934 г.: «Замечательный возраст — двадцать лет. Умеют ли все девушки относиться к нему, как я, ощущать это счастье, это рвение, это буйство, этот жар крови?»[24]
1935 г.: «Я не могу изменить свое тело, погасить огонь, горящий в моей крови»[25].
1936 г.: «Будь благословенно то зло, будь благословенна та лихорадка, которая нежно развязывает телесные узы и дарит большую мудрость, более тонкое понимание, жар, который оживляет кровь»[26].
Слепое столкновение мертвого и живого, желания и рока, молодости и старости — для этого универсального сюжета нужна сцена. И такой сценой послужил городок в Морване, куда писательница отправилась в поисках няни для Элизабет. Впервые в ее рабочем дневнике упоминание об этой деревне появляется 25 апреля 1938 года: «Возвращение из Исси-л’Эвек. 4 дня безграничного счастья. О чем же еще просить? Благодарность Богу за это и надежда». Она вернется туда в поисках покоя, возможного лишь вдали от парижской суеты.
Мы не должны ошибиться: в «Гостиницу путешественников» посреди повествования входит не кто иной, как сама Ирэн Немировски: «И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. […] В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю». В этом портрете есть предчувствие, но как смогла она об этом узнать? В этой гостинице она будет жить в первые месяцы оккупации, здесь начнет писать «Французскую сюиту», свой последний роман, в котором кровь будет пылать, как адское пламя. В нем обманывают, предают и убивают мужчины, женщины и дети, достигшие температуры кипения крови.
Со времени молниеносного успеха романа «Давид Гольдер» в 1930 г. вплоть до ареста в 1942 г. Немировски, кажется, никогда не удивлялась своей судьбе. Еще в дни революции 1917 года ничто человеческое, а особенно бесчеловечное, не было ей чуждо. «Конечно, — подчеркивал Анри де Ренье, — тот человеческий материал, с которым работает госпожа Немировски, довольно отвратителен, но она наблюдает за ним со страстным любопытством, и ей удается передать нам это любопытство. Интерес оказывается более сильным, чем отвращение»[27]. Из-за этого любопытства она иногда слишком близко подходила к судьбе, в то время как надо было держаться подальше от ее ударов. Но, как говорит Сильвио, «именно этого нам хотелось. Гореть, растрачивать себя, поглощать наши дни, как огонь пожирает лес».
