Теперь, когда меня бросили одного посреди медины, я с ужасом понял, что я – это они: продавцы, погонщики, зазывалы, нищие, ремесленники, бродяги; что я смотрю на мир их черными глазами; вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами; пробую мятный чай их шершавыми губами; сдираю шкуру с барана их заскорузлыми руками; что мне передалась тупая поступь старого мула; то, как зудит лишай на бездомной кошке. Я хотел найти себя, но стал всеми! Стою – и не могу сойти с камня...
........................................
В этот момент вспыхивают экраны —
спутник вышел из мертвой зоны!
И город отворачивается к телевизору.
А я застыл посреди базара
и не понимаю: кто я, что со мной?
«Мсье! – слышу над ухом строгий голос.
Это говорит офицер, патрульный. —
Ваши документы, мсье!»
– Мне кажется, что я не существую...
– Кому кажется, мсье?
ПРОШЛЫМ ЛЕТОМ В КРАСНОГОРСКЕ
Галлиполи
Стена, выходящая в море, кричит о любви.
«Romeo, ti amo! Ritorna da me! Julietta».
«Ermanno, perdonami, ti amo!»
«T.a.! by Lucia».
«Giuseppe+Katarina 4ever!!!»[2]
Крошечный Галлиполи раздираем шекспировскими страстями. Ближе к ночи, когда с моря налетает ветер и суетливо обшаривает, охлопывает, отряхивает город – слышно, как в тесных переулках «Ромео» выкликает «Джульетту». Как тарахтит мотороллер «Меркуцио». Как насвистывает «Бенволио».
Священник за чашкой кофе смахивает на отца Лоренцо. Допивает, поднимается по ступенькам собора Святой Агаты. Колокола, время службы.
В соборе – почти все жители старой части города. Все по-семейному – слева «Монтекки», справа «Капулетти». Посередине нейтральная публика. Что-то вроде родительского собрания – или собрания профкома – только с детьми и домашними животными. Одна тетка даже притащила горшок с цветком, и он стоит в проходе под ногами.
Сидя на лавках, обмениваются впечатлениями за день. Обсуждают – через ряд – новости. Переругиваются. Тут же снуют дети, затевая на ходу игры. Наконец отец «Лоренцо» поднимается, кивает. Своды оглашаются нестройным хором мальчиков – в белых, как ночные рубашки, балахонах. И собрание затихает, принимает благочестивые позы.
Я вижу, как вдоль иконостаса крадется кошка.
...Галлиполи находится в Апулии, на внутренней стороне каблука. Лицом на зеленое Ионическое море. Новая часть города вытянулась вдоль берега и любопытна только своими узкими песчаными пляжами. В остальном это обычный итальянский городишко с неизбежной Via Roma посередине – и пыльными пальмами.
Другое дело старая, историческая часть Галлиполи. Citta Veccio умещается на острове размером с Дубровник – и лежит в море напротив материковой части. Остров соединяется с большой землей через мостик. Он короткий, не больше ста метров.
Но пропасть между старым и новым городом – как между Китай-городом и Тверской – огромна.
На острове жили греки – и называли город Kali polis, «Красивый город». То есть, по-нашему, Красногорск.
От греков остался на берегу древний каменный фонтан, лохань для источника. Потом Галлиполи перешел римлянам. В 252 году до н. э. те устроили здесь военную базу. Следом пришли византийцы, потом – в 915 году – город захватили на тридцать лет сарацины. Это от них в Галлиполи привкус Азии. Далее хозяева менялись согласно всемирной истории, но торгово-портовое значение Галлиполи при всяких королях и сатрапах оставалось неизменным. Пока наконец не пришел век салентинского барокко – и городки Апулии не зацвели его каменными розочками.
Узнать стиль южного барокко элементарно, просто. Глядя на резные, как русский буфет из провинции, фасады соборов, поражаешься маниакальной затейливости их рельефа. Но, по счастью, рядом стоят голые стены палаццо, усмиряя аскезой барочное буйство.
Собственно, два момента – роскошные лепные фасады соборов и азиатский клубок переулков – и есть ключ к пониманию и обожанию Галлиполи. Где южноитальянское барокко как будто смешалось с мусульманским кварталом. А Средняя Азия – со Средиземноморьем. И закончилось морем, куда выводит любой кривоколенный переулок.
Мечта поэта.
...Днем двери кухонь первых этажей открыты на мостовую, и хозяйки болтают через переулок, благо переулок не шире тротуара и можно протянуть соседке луковицу, не отрываясь от плиты. Очень удобно. Время от времени по кварталу с треском проносится раскрашенный фургон. У него на крыше динамики, на весь квартал музыка. С террасы, где мы живем, видно, что это фургон продавца мороженого.
Чисто феллиниевское зрелище.
На микропляже под крепостной стеной тоже кадр из фильма. Тучные купальщики в полосатых костюмах заходят по пояс в море, становятся в круг – и что-то обсуждают, часами.
Другой кадр – через окна во внутреннем дворе «палаццо», где мы живем (в Галлиполи все дома имеют, как в Азии, внутренние дворы с галереями). Так вот, однажды я заглядываю в щель между занавесками. И вижу за пыльными стеклами дворцовую обстановку. Мебель ампир на львиных лапах, мраморный пол, наборный. Стеллажи со старинными книгами, портреты на стенах. Галлюцинация.
Но потом выясняется, что нет, не мираж. И что гостиница не случайно называется «палаццо», а является таковым на самом деле. Просто часть дворца наследник, seignior Senape, сдает жильцам, чтобы содержать роскошь. Поскольку быть наследником фамильного палаццо в наше время накладно.
Вообще, лучший, мой, город – тот, про который и сказать-то особо нечего.
Или не хочется.
Так что всё, занавес.
Самое распространенное женское имя в Краснодарском крае – Света.
Женщин, которые мне там встречались, звали только так, причем совершенно независимо от возраста и профессии. Консьержки и журналистки, продавщицы и санаторные медсестры – все носили это имя. Так что в конце пути, встречая женщину, я обращался к ней без предисловий. И почти всегда попадал в точку.
Когда-то я написал поэму «Тамань» – лермонтовский сюжет повторился со мной в поезде «Москва – Варшава». Оказавшись на Таманском полуострове, я решил, что надо заехать в легендарную станицу.
Совершить паломничество в место, чье имя когдато использовал.
Путь в Тамань лежит через Темрюк, маленький пыльный городок. Это перевалочный пункт и последний оплот цивилизации на полуострове. Транспортный узел на краю света. Тротуары в шелухе от семечек, она шевелится на сквозняке. В привокзальном туалете инвалид – берет пятак, но пускает и так, простак. На вокзале вечный мертвый час. Автобус в Тамань идет раз в сутки, но только при наличии пассажиров. Шофер дрыхнет в хвосте салона. «Сколько вас?» – поднимается на локте.
«Один».
«Не поеду».
И снова ложится.
Таксисты качают головами: «Тупик!» Но потом из машины доносится женский голос: «Садись!»
Водителя зовут Светлана Васильевна, мы трогаемся в путь. За окном медленно раскручивается пространство. Оно выпукло-вогнутое, бескрайнее и близкое. Это пространство затягивает и выталкивает, приближается и отдаляется. Задавая ритм, который завораживает, если смотреть долго. Наконец в боковом окне открывается море. Оно ненастоящее: плоское, травяное. Полу-Азовское, полу-Черное. Проливное.
Мы проезжаем населенный пункт За родину. На выезде «За родину» зачеркнуто красным. Впереди Тамань.
«Подождать?» – спрашивает Светлана Васильевна на главной площади.
«Зачем?»
«Смотри сам», – усмехается и дает газу.
Когда пыль оседает, я вижу площадь, ее наклонную плоскость. Справа три торговки с рыбой. Слева в кустах миниатюрный танк на пьедестале. За кустами травяное море, за морем Керчь, Крым.
Станица стоит в шеренгу вдоль центральной улицы. Улицы пустынны. Низенькие дома – скаты крыш русские, украинские. Пыльная листва. Собаки спят прямо на дороге. В крошечном сквере стоит Лермонтов и тоскливо смотрит на море, где его чуть не утопили. Море по касательной гонит мелкую волну к ногам поэта.
Он провел в Тамани несколько дней, но станица до сих пор живет за счет его новеллы. Все помнят, как она начинается: «Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить». Поэтому местные жители, хотя и чтят поэта, но от всей души веселятся только в день его смерти.
Домик Лермонтова стоит на обрыве, точь-в-точь как на рисунке автора. Соорудили его уже в наше время – именно по рисунку. Кровлю из таманского камыша стелил на хату последний из тутошних старцев, по старинному рецепту.
А еще в Тамани живут комары. Тучи комаров, полчища. «Русский царь знал, куда ссылать», – говорит мне девушка, музейный работник. Зовут ее, само собой, Света. «И вообще мы установили, что Лермонтов был в Тамани дважды».
Света Горюнова смотрит за музеем. Охотников до музейных ценностей на краю света бывает мало. Поэтому Света показывает хижину дяди Миши охотно. Мы стоим напротив друг друга и отмахиваемся, отплевываемся от комаров. За спиной шумит плавнями мутный, как плодово-ягодное вино, Боспор Киммерийский.
