— Уезжаю…
Сережа знал уже, что Мила гостила здесь и жила в общежитии у сестры-студентки.
— Ты же собиралась завтра… — проговорил Лапин без обычной бормотливости, неожиданно чистым мягким низким голосом.
— Выгоня-я-ют, — протянула она, убирая плавным жестом волосы назад. И, мельком глянув на Борю, чья рука по-хозяйски покоилась на ее плече, посмотрела на Костю куда с большим обожанием и влюбленностью. — Ты чудо! Сам не знаешь, какое ты чудо!
Лапин, как ни странно, не отводил в смущении взгляд, не мрачнел и не набычивался, а, видно перестав в благоговейной оторопи помнить о своей неуклюжести, как-то освободился весь, распрямился, расправились плечи его — хорош он был в эту минуту!
Сережино воображение так и дорисовывало ему кольчугу, шлем, меч у пояса — получался настоящий былинный богатырь!
— Ну ты чего, в натуре как умирающий Некрасов?! — пытался Борька вдохнуть в Сережу свое весеннее чувство.
Тот полулежал, приподнявшись на подушке, с Костиной тетрадью в руке. Все трое на него посмотрели. Ему только этого и надо было.
— Вот любопытно, — нахмурил он в обдумывании взор, — Наташа Ростова во многих влюблялась… В Болконского, Курагина, Бориса… В кого еще?.. Во француза этого, танцора… Стала женой Пьера. Так, по-моему, современная Наташа не только во всех бы влюблялась, но и принадлежала бы каждому… Курагину бы уж точно! А замуж вышла опять-таки, пожалуй, за Пьера… Если бы, конечно, вообще вышла…
Мила глядела исключительно с интересом и в полном согласии немножечко кивала. Боря, смекнув на свой лад, к чему это друг клонит, улыбнулся извинительно и вздохнул, заведя глаза под лоб, мол, обязательно тебе надо всю обедню испортить.
Но Сережа говорил в основном для Кости. Обидно за него стало! Раскрыть хоть как-то ему глаза на жизнь хотелось, что ли! А то пребывает в каких-то отвлеченных идеях, в армию вон из-за них собрался, а самых элементарных вещей не видит. Ну, разве можно в двадцать лет с такой вот святостью и робостью, ей-богу, относиться к женщине?
— Если надо что-нибудь нести, я могу помочь. — Лапин, похоже, не услышал Сергея.
— Да ты что, Костя! — захлопал удивленно и растроганно глазами Боря, не ожидая от вечно насупленного и дичливого Лапина такого участия.
И утянул свою подругу, которая и уходя все пыталась сказать Косте что-то ласковое, прощальное и руки к нему, словно крылышки лебединые, простирала.
А Костя… впал в забытье и несколько обескровел, совсем не по-богатырски, а будто хрупкое безжизненное создание.
Вот уж в самом деле, думал Сергей, пара были бы они с Люсей…
— А ты в ладошки, Костя, в ладошки… — сказал он тихо, без едкости, а если и была едкость, то в равной степени и к себе, так, словно бы им вместе надлежало постичь смысл этого материного совета.
Костя вздрогнул.
— Неужели тебе сразу было что-то непонятно? — усмехнулся участливо Сережа. — А все-таки любопытно, — продолжал он с грустью, — известная нам Наташа Ростова нарожала детей и весь свой интерес нашла в семье… Нас еще, помнится, в школе учили, что тут Толстой чего-то недопонял, она должна была найти его в общественной жизни… Так вот наши-то современные Наташи, которые и с тем, кого любили… и кого не любили, сумеют ли они найти интерес в семье? Привычка — вторая натура…
— Пойду, ополоснусь, — ответил Лапин, укладывая в пакет полотенце и спортивное трико.
Сереже тоже захотелось ополоснуться, похлестать себя веничком, смыть с себя все склоки…
— Я с тобой! — вскочил он.
— А это… приду прочту. — Сунул тетрадь под подушку. Пошли.
— Тебе, наверно, холодно будет, — в задумчивости пробурчал Лапин.
Сергей посмотрел недоуменно.
— Почему это, Костя, мне должно холодно быть?
— С непривычки.
Сергей терялся: что-то Костя не того…
— А почему холодно-то?! Там что, сегодня горячей воды нет?
— Я же на реку, — приостановился Костя.
— Ну, Лапин!.. — изумленно выдохнул Сергей. — С тобой можно… Ты что, моржеванием занимаешься?
— Да нет. Хожу купаюсь.
— Ну-у!.. — В самом деле, уму непостижимо: о другом бы весь институт говорил, мол, это наш морж. И сам морж много бы говорил о своем занятии. А Костя… — Даешь ты стране угля! Я думал, он в баню. Почему, думаю, в бане холодно?.. Тогда я один в баню.
Лапин стоял на высоком берегу. Шла шуга. Едино и мерно двигались большие и серые льдины. Солнце ярким разорванным эллипсом отражалось в темной воде. Наплывали новые льдины, и золотое пятно, словно живое фантастическое тело, меняло свои очертания, напоминая игру сияющих женских глаз. Костя спустился вниз. Людей у реки было много. Смотрели. Мальчик кидал камешки. Камешки льдины не пробивали, отскакивали, прыгали, улетали в воду. Девочка разбила поданный мальчиком большой кусок льда — он рассыпался на продолговатые хрустальные брусочки. Костя отошел в сторонку, разделся. Вздохнув полной грудью, спрыгнул с наледи у берега. Прикрякивая, приседал и вскакивал, проплыл немного, сколь позволяло пространство. Потом выскочил, горячо растер себя полотенцем, залез в тренировочный костюм и побежал вверх по крутому склону берега.
Сережа был еще в бане, когда туда явился Лапин. И скоро так наподдавал в парилке, что не только Сергей, считавший себя гораздым попариться, но некоторые завзятые парильщики в шапках, колпаках и рукавицах стали спускаться с верхнего полка пониже. А Лапин, мясистый и волосатый, прикрыв руками оное место, как футболист в стенке перед штрафным мячом — не то оно не сдюживало, не то от веника оберегая, — хлестал себя, рыча и подпрыгивая, как молодой питекантроп.
15
После учебы сходился в комнате Сергея народ — устраивались проводины. Несли кто что может — на столе появилась литровая банка красной икры, которую прислали Йосе Корнику, прозванному «половым гигантом», откуда-то из дальних краев. На институтской доске объявлений сегодня вывесили ему официальный выговор, поэтому Йоська воспарил, держался гордо, высоко задрав свой громадный нос. При всем своем негаснущем старании низкорослому Йоське так и не удалось найти подругу хоть на часок. Свою безудержную, вечно обсмеиваемую энергию он выплескивал, припадая к скрипке, в таких смятенных, надрывно плачущих звуках, что подругу, как заметил Левка Фридман, хотелось подарить ему на день рождения. О минутах былого успеха он продолжал рассказывать как о чуде, которое хоть и давно, хоть и недолго, но все же с ним было. Говорили, что он талантлив. О Левке Фридмане, представившемся некогда «гением», ничего не говорили. Но это его не волновало — «Солистом я все равно буду, остальное меня не колышет». Икру попробовал Сергей и, никогда ее не евший, объявил, что испорченная, тухлая. Но скоро заглянул Левка Фридман. «Чувак, — сказал, — я тебе ничего не стану говорить. За что боролся, на то и напоролся». Косящий его глаз смотрел на Сергея, но видел икру. Левка съел ложку, причмокивая, прошелся привычно по гигантским возможностям Корника, вот, мол, откуда икру банками кушаешь, и унес «тухлятину» с собой.
Костю всегда удивляли тот общий ажиотаж и возбуждение, с каким люди предвкушают выпивку. Он любил посидеть в компании по ту пору, пока все душевно и слаженно поют. Сам готов был выпить граммов пятьдесят сухого: пригублял и пробовал на язык, предвкушая букет. Но пьянку запредельную, с потерей человеческой и просто физической ориентации — не терпел. Одно предощущение и людская к ней готовность были противны. Тем более, пьяные, каждый отдельно и все вместе, считали своим долгом уговорить его приложиться покрепче, на худой конец начинали приставать с уважением… Но дело даже не в том, он считал, что пьянство — это подмена творческого начала в человеке. Выпил человек, и ему кажется, что с душой что-то произошло, ожила она, раскрепостилась — дала выплеск… Замечал он и еще одно любопытное, связанное с пьянкой обстоятельство. Вот не так давно, лет пять-шесть назад, доводилось ему встречать — у матери собирались, в поездах видел пьяниц — притягивающих к себе, интересных по-своему людей. Страдающих, с неугасшей мыслью: чувствовалось, и в умопомрачении у такого искорка мысли не гаснет совсем, непременно сопротивляется. И словцо у него припасено острое, и энергии полон. А теперь, сколь ни сталкивался с пьяницами — у той же матери — или же бессвязно орут, а больше наливаются и оседают, оседают… Бабы, те еще верткие, балаболят, а мужики — как мухи сонные. Или уж выпито столько, что залита уставшая сопротивляться искорка-то? Или инертность общая и тут сказывается? Так или иначе, творческое начало поубито. Ко всему прочему, выросший среди частой разгульной выпивки, Костя в глубине души боялся поддаться этому одурманивающему зелью.
Из закусок он попробовал только принесенную Йоськой вместо икры рыбу — чир. Поразился вкусу. Почудился в нем запах степей, в которых никогда не бывал. Досадливо поморщился, глядя, как другие рвут эту благородную рыбу и едят словно ставриду из магазина. Как-то все промахивается, все мимо!..
