- А это - чтоб оглох ты!
Человек со сросшимися бровями поднялся на цыпочки и влепил Серову не сильную, но звучную затрещину.
Кровь от затылка и от задетого правого уха враз отхлынула.
- А это - чтоб онемел! - Ляснул Серова еще и по губам человек в островерхой шапке.
Серов засмеялся. Как раз этого ему и хотелось уже часа три: чтоб ноги и спина согрелись, а голова остыла. Значит, встреченный именно тот, кто ему нужен!
- Вякнешь в Лавре хоть слово - в реке утоплю, - сказал драчливый недоросток, поправил болтающийся сидор и тут же, не оглядываясь, побежал вперед, весело и поочередно размахивая обеими руками.
В воротах Лавры человек, назвавший себя Малым Колпаком, еще раз обернулся, зашипел таинственно:
- Молчи! Сейчас кощуны творить буду!
Он остановился на стыке обширных, очень высоких ворот и лавринского мощенного булыжником двора, стал чего-то ждать. Ждать пришлось не слишком долго. Из отдела внешних церковных сношений вышли трое священнослужителей. Малый Колпак стремительно выступил им наперерез и, ухватив крайнего справа за грудки, с невиданной силой затряс его как грушу, но потом, словно передумав вытряхивать иеромонаха из рясы, трижды смачно, даже хрустко на рясу длинную плюнул.
Кто-то грозно крикнул, заспешили к месту кощунства верующие, служки, монахи попроще, из находившихся здесь же поблизости. Уже Малый Колпак получил от кого-то затрещину, уже слетела с него островерхая червонная шапочка, хрустнуло ухваченное крепко плечо.
- В милицейскую часть его!
- Басурман!
- Расходитесь, братие. Не на что тут глазеть.
- Ты что, дурак, белены объелся?
Малый Колпак словно этого вопроса и ждал. Он еще сильней нахмурился, что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что хочет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в того же оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал ему спереди рясу. Под рясой на животе и ниже оказался большой цветной, укрепленный какими-то веревочками календарь, с последней страницы которого улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю и совершенно голая красотка.
- Гуа... - загудела небольшая толпа.
А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены были за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого "похабы творящего" человечка не попала на головные уборы, одежду...
Пока все смотрели вверх, Колпак плюнул опять, плюнул густо и смачно все тому же, прикрывающему злополучный календарик рясой, монаху на руку...
Не выдержав грубого и непристойного поношения, сгорбившись и кляня отчего-то самого себя, Серов пошел из Лавры вон. Собственно говоря, он и сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, и сам хотел резких и странных действий, поношений, многозначительных дурачеств, обнажавших что-то скрытое и тайное. Было неприятно лишь то, что Малый Колпак устроил такое поношение в чтившейся всегда Серовым глубоко Лавре.
Уходя почти бегом из Лавры, Серов стал вдруг припоминать, как вернувшись с юга в Москву, не заезжая на квартиру в Отрадное, он так же стремительно кинулся на дачу.
Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть опять зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из мозга петушиное квохтанье, петушиный крик, как пресечь вызванную отсутствием психотропов, к которым организм за десять дней привык, маету и ломку, он стал медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные действия, привычные движения, книги, телевизор, музыка - не помогали. Тогда он решил делать что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем обмазал голову зубной пастой, паста стала сохнуть, и от нее на душе стало еще противней, суше, гаже. Серов побежал в ванную, голову вымыл и, продолжая выть от тоски и страшного внутреннего напряжения, стал бриться.
- Дима... Дим... Ты где? Ты на даче? - Неясные голоса, неясные шепоты и оклики отлились вдруг в тонкий, носовой, далекий, еле слышимый голосок Калерии.
Серов кинулся в комнату жены. Там, конечно, никого не было. Но голос раздался вновь. Теперь он, казалось, шел из дальних комнат, расположенных над каменным подвалом, в котором размещена была газовая установка АГВ.
Серов стал спускаться в подвал, по дороге неловко задел кистью правой руки какую-то торчащую из перилец железку. Четырьмя скупыми капельками выступила кровь. Серов поднес руку к глазам, затем вытер крест-накрест руку о лоб. Он хотел заглянуть еще за трубу АГВ, но голос Калерии вдруг пропал. Чуть еще плескались в мозгу какие-то неясные шорохи, но никаких слов разобрать уже было нельзя. Сразу стало легче и стало ясно: надо освободиться от ломящей тоски и голосов до конца! Не зная, как этого добиться, он решил продолжать делать только то, что первым придет на ум, или то, что сделается как-то само собою, без всякого намеренья и умысла. Решив так, Серов из подвала тут же выскочил, потом вдруг расстегнулся и стал судорожно и прерывисто обливать стену, а затем и самого себя мочой. Стало жарко, как в бане, но тоска, державшая за горло весь день, стала уходить, стало веселей, жизнь впервые за последний месяц как бы вдвинулась на свое место, вписалась в назначенный ей ряд, поплыла куда положено в огромном, невидимом, общем, мощном потоке...
Серов радостно брызгал на себя еще и еще, затем, когда брызгать стало нечем, стал бегать на кухню, набирать в рот воду, компот, чай, обрызгивать ими стены, окна, мебель...
За этим занятием его и застала жена. Она четыре дня ходила за ним, как за ребенком, поила бульоном с ложечки, приводила известного, иногда наезжавшего на соседнюю дачу, врача...
На пятый день Серов встал, сказал, что уже здоров, что уезжает по делам на пару дней в Сергиев.
- Не беспокойся... Мне лучше. Мне надо туда съездить... Хочу посмотреть, оглядеться, понять кое-что...
Отойдя от дачи метров на двести, Серов снял и забросил в кусты свои новенькие итальянские ботинки, затем зашел в магазин (в магазине на босые его ноги внимания никто не обратил), купил кусок сырого мяса, в кафетерии, располагавшемся тут же, - два вареных яйца и, чувствуя небывалую свободу и распирающее нутро здоровье, босой пошел в Сергиев. Он шел, то отдаляясь от шоссе, то приближаясь к нему, шел по утоптанным грибниками и дачниками тропинкам, и внутри него все пело. Так прошагал он несколько часов подряд. Вдруг голоса вновь настигли его. Они упали сверху, как паучья сеть, опутали голову, лишили дыхания, в ушах снова зазвучали далекие грозовые разрывы, стал слышен слабый эфирный треск, заныл далекий, еле разбираемый, но все же явно таящий в себе какую-то угрозу женский голосок. Тут же послышался и крик петуха. И вслед за криком женщина позвала его внятно:
- Дим, Дима... Вернись!.. Вернись! Езжай в Москву... В Отрадное езжай...
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Серов вышел на проселок, ведущий к шоссе, стал останавливать машины, ехавшие в сторону Москвы.
Ломающая нежные стеночки висков тоска, раздирающая нервные волокна в клочья лекарственная лихорадка обрушились на него вновь...
"Там за стеной...
За разбухшим от влаги забором...
Там Калерия... Там ее тело... Любовь там... Там рай..." Хмурый таксист, возвращавшийся из дачного поселка, куда возил старый, никому не нужный холодильник, покряхтев, взял-таки босого пассажира. Взял, конечно, из-за неожиданно предложенной высокой платы. Такси, попрыгав по ухабам проселка, выскочило наконец на Ярославское шоссе, и носовой голос, донимавший последние полчаса Серова, зазвучал отчетливей, ярче:
"Дима... Дим... Ты где? Приезжай в Отрадное... Я жду, жду тебя..." Внезапно Серов выхватил из кармана плаща взятую с собой неизвестно зачем вишневую купленную когда-то для сына блок-флейту, три или четыре раза в нее свистнул.
Голос Калерии тут же пропал. Ехать в Москву стало незачем.
- Я здесь... Здесь сойду... Остановитесь! - заторопился Серов. - Мне не туда...
Мне в другую сторону надо... В Сергиев...
***
- Ты че, паря, заснул?
- Зачем ты так в Лавре?
- А где же? Я, брат, дьявола везде вижу! А в Лавре тем паче.
- Место святое...
- Правильно, святое. Вот и надо было беса этого шугануть оттуда. Глядишь, бес теперь вместе с монахом оттуда и уберется. Так! Так надобно! А то - ботинки снял. Носочки! Моча в голову! Кал на стене... Часа через два в другое место нагрянем. Там помогать мне будешь... А в кармане-то у тебя что за книжка? - спросил внезапно Колпак.
Серов вынул и подал Колпаку "Школу юродства".
- Так и думал я! - крикнул Колпак и вмиг мелко изорвал и рассыпал вокруг листочками осенними брошюрку.
- Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной в другое место!
Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели пускать.
Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов ожил, после колпаковского "кощуна" в Лавре отошел, чувствовал себя вполне в своей тарелке, словно всю жизнь только тем и занимался, что Христа ради юродствовал.
