9
Сквозь кафе прошли два дежурных гэбэшника. Они снисходительно посмотрели в нашу сторону, подошли к нашему столику и покровительственно, строго произнесли: «Отдыхаете? Ну, отдыхайте, отдыхайте…» С одним из них, которого я знал еще со школы, был замечательный случай. В то время мы все ошивались у самого модного ресторана «Москва». Местные шлюхи, извечные городские фраера и деловые заезжие актеры — все были там, всем хватало места, но не всех пускали, и этак часам к семи, когда начинался приход и визгливые девятки то и дело выплевывали разодетых советских господ, у входа перед адмиральского вида швейцаром стояла толпа и, называя всякие пароли и стуча железными рублями в двери, пыталась пролезть любым способом, с любым паразитом, каким его считали все обиженные, внутрь, чтобы прикоснуться к теплому миру водки, женских танцующих тел, блатных песен, знакомств. Но не тут-то было! Швейцар был преданным псом, мы не знали только кому, и свое адмиральство мог отдать из ведомых только ему интересов. Поскольку я почти всегда был в этой толпе, то вызывал у него только раздражение. Один раз я даже получил от него в морду, совсем не обидевшись на него: сам нарвался. Но рядом в небольшом баре мы частенько выпивали с моим школьным приятелем. Я даже толком не знал, кем он работает. Но многозначительность, молчаливость, подозрительность и то, как он ловко проникал через любую толпу у двери в ресторан, наводило меня на мысль о том, что… Да он и сам как-то мне сказал: «А у тебя что, есть проблемы с этим матросом?» Он показал подбородком на адмирала. Я молча кивнул. «Пошли, — сказал он и подвел к атакуемому адмиралу-матросу. — Вот видишь, — сказал он ему приказным тоном, показывая на меня, — этого длинноволосого парня, он артист, — многозначительно добавил он и затем, помолчав, бросил: — Из „Песняров“, пускать всегда». — «Слушаюся, ваше чуть ли не высокородие», — послышалось мне. С тех пор проблем не было никогда. Я водил в ресторан друзей и блядей пачками, бросая ему на чай тот самый железный рубль, и он вытягивался передо мной во фрунт, отдавая честь под щвейцарскую фуражку. Однажды проездом в нашем городе была известная актриса. Друзья из Москвы попросили меня поопекать ее по дороге в Мисхор, что я делал с радостью. Решил даже накормить в нашем прикольном ресторане, чтобы не ехать голодными, но больше, конечно, чтобы порисоваться. И вот мы вошли в кабак еще засветло. Он начал постепенно заполняться гуляками разного сорта, и все конечно же узнавали абсолютно обожаемую московскую актрису. Я балдел и делал вид, что веду с ней исключительно деловую беседу. Конечно же к нам никто не подсаживался, и два лишних стула были убраны к оркестрантам. Стало темнеть, нужно было ехать. Ресторан уже напрягался всеми колготами, шпильками, галстуками и воротничками, но больше всего вниманием к нашему столу. Я тихо сказал: «Ну что, пора, водитель ждет». — «Да», — податливо ответила ее величество Актриса, и, рассчитавшись, мы начали медленно, как бы рассеянно, собираться в дорогу на юг… — так, сумка, зонтик, бутылочка шампанского. Стали подходить с автографами. «Нет, нет, мы спешим, ну, два, ну, три», — и она двинулась вперед, на выход, прямо на адмирала, матроса-швейцара, который почему-то встал с этой стороны дверей и спиной отталкивал напиравших с улицы. Актриса, вся в поклонниках и поклонницах, двигалась прямо на выход. Я скромно шкандыбал сзади, никому не нужный. И вдруг адмирал-матрос увидев меня, сникшего сзади, подбежал к ошарашенной толпе, в центре которой цвела и благоухала настоящая знаменитость, и каким-то невероятным жестом не то дровосека, не то разгонщика демонстраций сгреб всю эту мягкую благостную компанию в сторону с ревом: «Посторонись, глянь, — он указал вытянутой рукой на меня, — артисты идуть» — и распахнул передо мной дверь, в которую тут же впали несколько рвущихся из трезвости в пьянство кашемировых шарфов… Приятеля своего долго я не видел, но вдруг увидел его выпивающим за барной стойкой коньяк с левой руки, и что-то неладное почудилось мне… «Да вот ты знаешь, под Севастополем брали двоих залетных, — и он многозначительно показал на небо. — Прострелили легкое, три недели в госпитале, пока в гипсе, пить можно, но только, как видишь…» Боже, как же я зауважал его и его работу. Уже шла вторая бутылка, после третьей я пополз его провожать домой. Наконец, его развезло, и он со смехом начал мне втолковывать: «Ты што, всерьез поверил, что это шпионская пуля, да я за двадцать лет работы не то что шпиона не видел, врага народа не встречал, а ты тут нюни распустил: какая у вас ответственная работа, какая на хуй работа, вот стою и смотрю, чтоб ты больше ни с кем, кроме меня, не пил, — рассмеялся он. — А с рукой что — да так, шел домой поздно, поддавший, ну и упал в канаву с арматурой для цемента, ну и проколол себе легкое. Нужна же была легенда для жены, для любовницы. С работы, наверное, выгонят, да, может, и поймут, почти у всех такое бывало. Не каждому повезет Пауэрса из рогатки сбить…»
Между тем из соседнего большого государства в наш небольшой город заносило почтой несколько газет. Иногда полусонный горожанин читал в растворе зачумленной газеты среди рекламы голых девиц и колготок указы Президента страны. Иногда можно было прочесть нечто: В связи с падением тонуса мышц у Президента страны, в связи с обвальным обнищанием олигархов, в условиях обнищания трудящихся, нас и казны менять во всех пунктах обмена, банях, лесоповалах, бандитских притонах американские доллары на шведские кроны, шведские кроны на немецкие марки, немецкие марки на непальские рупи, непальские рупи на английские фунты, а также — рупь за сто, сука буду, на, блядь буду, также одну красивую женщину на пять так себе, одного мужчину на десять трансвеститов, пять сипивок на трех корольков, одну лесбиянку на десять банок олифы, один самолет на триста пешеходов, одну семейную пару на пару ботинок, шило на мыло и далее по перечню дореформенных цен Петра, Павла, Екатерины Второй, Рыжкова, Гайдара и примкнувшего к ним Грефа…
Примечание: — а) X в Ж — Смертная казнь; X в Р — Казнь смертная; б) Журналисты — враги всего живого и мертвого. Писатели-патриоты — Государственная премия: катание с гор на лыжах вместе с портретом президента в руках. Западники — Государственная премия: катание с гор без лыж, но вместе с портретом президента в руках. Декларация — Свобода без слов. Цензура вводится по самые я… этого не хочу. Важнейшими из искусства являются кино, вино и домино. Дети должны оставаться детьми навсегда.
О собаках — в случае напоминания о правах человека хоронить вместе с хозяином. О литературе — в связи с дефицитом бумаги для денежного станка все книги печатать, при этом слова укорачивая ровно вдвое, обрывать их на первом слоге. Итак, в соседнем великом государстве, где ранее творили Достоевский, Толстой и Чехов, можно было открыть любую книгу, ну, допустим, Пушкина, и прочитать: «Я вас лю лю еще, быть мо»… Для упрощения изучения иностранных языков и укорачивания связей в качестве эквивалента вводится на одну тысячу иностранных слов одно русское, загадочное, выражающее душу народа «а хо хо ни ха ха», и так далее… И еще — в ресторанах, магазинах, публичных домах, автосервисе и прочих местах служебного пользования расплачиваться нижеследующим: ЗА ВСЕ ОТВЕТИТ ГАРАНТ НАШЕЙ КОНСТИТУЦИИ. Примечания. Смертная казнь заменяется расстрелом, повешение — гильотиной, электрический стул — пожизненным пребыванием на территории отечества.
Прочтя газету от корки до корки и перевернув ее несколько раз с начала в конец и наоборот в поисках сноски, что все это — шутка, горожанин, не находя этого, шел решительно в первое попавшееся питейное заведение и нарезался там до чертиков, в конце тихо и нескладно напевая: «а ха ха ни хо хо», и чумел, еле добираясь до своего добропорядочного хауза.
Клон-ебарь и клон-телохранитель, клон-омоновец и клон-математик валили веселой ватагой по улице когда-то живых ебарей, омоновцев, математиков и, конечно, телохранителей. Внешне их ничто не отличало. Отличало только то, что навстречу им шли также весело, бесплотно и беспечно клон-бляди, клон-математички, клон-телохранительницы… Но ни от кого ничем не пахло. Ни завораживающим женским потом из-под бретельки или же жесткими волосами, прущими из обтягивающей раздвоенный лобок материи, ни пергаментной кожей юноши, источавшего всю южноарийскую страсть римлян, греков, финикийцев и еще глубже — аккадских и вавилонских баловней истории, — нет, нет, ничего этого не было. Мир был темперирован, упорядочен. Клоны кланялись друг другу и шли, как деревья, в строй — куда-то на хуй выполнять свои биологические функции, в результате чего никто не вздыхал, не плакал, не любил, не рожал и даже не умирал… Море, великое море от соприкосновения с ними сворачивалось, как молоко, и уходило на глубины красноперых древних рыб; водоросли бросались на прибрежные камни, кончая с собой, — их выношенная тысячелетиями сперма не было не нужна никому. Едкий запах жизни, молока, крови и йода влетал в ноздри клонированных субъектов и оставлял их равнодушными. Они шли на задания. И это было превыше всего. Горожанин, прочитавший указ президента соседней великой державы, канал потихоньку домой и почему-то все время думал, что эти клонированные ребятки напоминали ему тех самых, которые живут по указам президента соседней великой державы. И неслучайно, когда он со всей открытой душой южанина и провинциала подошел к прохожему со вздутой шеей и бесполезными глазами и спросил: «Сколько сейчас времени?» — то тот незамедлительно выпалил: «Двадцать три по московскому, по мадридскому — двадцать и далее — в Лондоне девять, в Нью-Йорке семнадцать, в Канберре три часа пополудни. Окленд…» — «Спасибо», — сказал ошарашенный владелец только своего времени и осмелился, дурак, испросить сигарету у выращенной в колбе клетки до человекоподобия, и тот ответил: «Пшел вон, никчемный человек, любящий, страдающий, смертный, пьющий и дымящий травами, лезущий на противоположный пол с безумными лихорадочными глазами, дышащий нервно и умирающий каждый раз после того, как тебя спросят: „Ну ты пришел, тебе хорошо, во мне растекается Млечный Путь… я хочу родить тебе такого же, как ты…“ Животные, свиньи, козлы, козы да овцы, бараны, вами правит только матка и хуй, которые рвутся друг к другу, не представляя, что за этим… Может, черт, может, дьявол, но точно — уебище, которого вы не знали, не ждали, и оно вас ставит потом раком и имеет, как хочет, ибо не он хотел жизни своей от вас именно, а вы хотели его жизни для себя. А может быть, он хотел родиться от других. Вы ему не даете права выбора. А мы, клоны, рождаемся от того, от кого хотим, и рождаем того, кого хотим. Поэтому какой тебе сигаретки? Солподеина или отхаркивающего хочешь?» Мимо пробежала собачка-клон, ведя на поводке своего хозяина, вдребадан пьяного, домой. Это был известный всему городу новый нерусский, который позволил себе купить за офигенные бабки биоповодыря — не злую, такую тихую собачонку. Поговаривали, что клетку для выращивания сего чуда взяли от ноги его первой жены, внезапно помершей от китайчатки, но промахнулись, вот и вырастили клон-собачку поводыря, специально для этих целей, по кличке Наемница. А вообще-то задумывалось куда более грандиозное создание — вечная жена, не обнюхивающая своего мужа и не шарящая по карманам в поисках заначек и сжатых в кулак трусиков любовниц… Однажды я видел, как трахались клоны — мужчина и женщина. Случайно. Я гулял по ночному парку и подошел к яблоне, у ствола которой мы однажды чуть не умерли с моей Либи оттого, что любили друг друга, оттого, что звезды укрывали нас своим вязаным покрывалом, и когда мы, сжимая друг друга, одновременно пришли, мы сползли на траву и долго еще не отрывали глаз от глаз, губ от губ. Ее вставшая грудь, разорвав на пути все тесемочки, шелковый батничек, растерзала и мои заклепки, и мы еле дышали, буквально войдя телом одного в тело другого. Ее ноги обхватили меня сзади, и Либи, полностью раскрытая, впустила мое чувствилище так глубоко, что я почувствовал всех женщин ее рода, выпестовавших в своих кожах, влагалищах, фигурах и ароматах такую прелесть, как она… Клоны разделись одновременно, почти на том же месте. Я залег невдалеке и услышал нечто: «Ты достал?» — «Достал». — «Ты раскрыла ноги?» — «Раскрыла». — «Ввожу?» — «Вводи», — и начали. Мужской голос: «Раз, два, три», женский: «Раз прим, два прим, три прим». Я увидел несколько членистоногих движений, при этом ее лицо было повернуто налево, его — направо. «Завихрение было?» — «Завихрение было». — «Тебе плохо?» — «Мне плохо». — «Хорошо. Пошли». — «Не забудь одеться». — «Не забудь одеться». Они проходили мимо меня. «Как плохо любить». — «Как плохо любить». — «Хорошо», — и они ушли в ночное утро…
