— Нет, нет, мистер Тальбот. Мы идем не в Индию, а в Сиднейскую бухту. Кроме того, наш корабль полон пассажиров, переселенцев, груза…
— Видите, моя милая, — смеясь, сказал сэр Генри, — ничего не поделаешь! Путь ваш в Индию лежит на «Алкионе».
— Не могу понять, — заметила леди Сомерсет, — почему от господ офицеров неумолимо требуют такой спешки — теперь, когда мы победили французов. Конечно же, капитан Андерсон…
Господа офицеры заулыбались. Даже Андерсон засмеялся!
Я вновь обрел голос:
— Мисс Чамли, если вы поплывете с нами, я уступлю вам свою каюту, а сам буду спать в кубрике или в трюме. И обещаю — проводить ночи, шагая по палубе с противоположной стороны от капитана Андерсона — но, сэр, у нас ведь есть свободная каюта! Я мигом переберусь туда, а мисс Чамли сможет занять мою.
Не сомневаюсь, что я произносил слова как сомнамбула. Людям следует быть поэтами — я теперь это понял… Ах, Эдмунд, Эдмунд, жалкий политикан!
Андерсон коротко рассказал о Колли — каким тот был невоздержанным, и как однажды после некой скандальной эскапады впал в нервическую горячку. Мое намерение защитить память мистера Колли куда-то испарилось. Дневник и без того отлично с этим справился, и я перестал думать о священнике. Удар молнии, coup defoudre[13] — вот что на меня обрушилось.
— До меня, мисс Чамли, дошли слухи, что вы настоящее чудо — слово, которому я не доверял, но теперь вижу: это не преувеличение.
— Чудо, мистер Тальбот?
— Да, мисс Чамли.
В ответ раздался смех, такой же серебряный, как цветы в ее ожерелье.
— Вам неверно передали, сэр. Леди Сомерсет по доброте душевной называет меня своей протеже.[14]
— Для меня, мисс Чамли — чудо, и только чудо.
Она по-прежнему улыбалась, правда, слегка озадаченно — но не более. Независимо от того, что сделала молния со мной, для Марион происходящее было обычным эпизодом — встреча с кем-то до невозможности знакомым — под «знакомым» я подразумеваю «весьма обыкновенным» и, пожалуй, слегка навязчивым.
Моя мысль немедленно получила подтверждение.
— Мы прежде не встречались?
— Нет, что вы, мисс Чамли — я бы помнил!
— Конечно. Значит, мы друг друга не знаем.
Она замолчала и, взглянув в сторону, неуверенно засмеялась и умолкла. Притих и я; мы смотрели друг на друга внимательно и серьезно. Я заговорил первым:
— Мы встречались — и не встречались.
Марион опустила глаза, и я вдруг осознал, что держу ее за руку. Я совершенно не заметил, как это произошло, и тут же с извиняющимся жестом отпустил тонкую ладонь — но она только покачала головой.
Сэр Генри произнес совсем иным голосом, чем когда приветствовал мисс Чамли:
— А, входите же, Дженет! Бояться вам нечего, да и говорить ничего не придется — вас пригласили только для компании.
— Милая Дженет! Прошу, вот сюда, между капитаном Андерсоном и сэром Генри.
Я отодвинул стул, и леди Сомерсет проплыла на свое место. Сэр Генри сделал то же самое для мисс Чамли, и, думаю, капитан Андерсон — для несчастной «бесценной Дженет». Следовало поухаживать за хозяйкой, но у меня это вышло неудачно, ибо внимание мое сосредоточилось на сэре Генри, который говорил мисс Чамли о том, как жаль, что она не сможет выступить на представлении и показать, что такое настоящее пение. По счастью, леди Сомерсет обладала тактом и проницательностью, присущей, вероятно, женщинам всех стран и народов, ибо она отвернулась и завела банальный разговор с капитаном Андерсоном, отчего тот явно испытал облегчение, освобожденный от обязанности угрюмо смотреть на Дженет, не поднимавшую глаз от тарелки. Удовлетворившись тем, что Андерсон не оставлен без внимания, сэр Генри приступил к трапезе с усердием, объяснявшим округлость его персоны. Мисс Чамли что-то накалывала вилкой в тарелке, но ко рту еду не подносила.
— Вы не голодны?
— Нет.
— Тогда и я не голоден.
— Все равно, сэр, придется сделать вид, что вы работаете вилкой. Прекрасное занятие, не правда ли?
— Очаровательное. Но, мисс Чамли, если вы совсем откажетесь принимать пищу, вы совершенно превратитесь в нечто эфирное…
— Трудно сказать что-либо более приятное для молодой особы, равно как и придумать лучшую перспективу, сэр.
— Для вас — возможно, но для меня самой радостной перспективой было бы — о нет, простите меня. Я настаиваю… Осмелюсь сказать… Разумеется, я должен… Такое неожиданное взаимопонимание, общность…
— «И встречались, и не встречались»?
— Мисс Чамли, я ошеломлен… Нет, ослеплен! Пощадите, умоляю вас!
— Все очень просто, сэр. Раз уж мы занимаем друг друга, позвольте мне рассказать вам, с кем вы имеете дело. Я сирота, сэр. Меня, как полагается, учили трем наукам,[15] — более того, неплохо — французскому и немного — итальянскому и географии, — в приюте для детей священнослужителей в Солсбери-клоуз. Я способна перечислить английских монархов, заканчивая Георгом, «третьим по счету из носящих это имя, да хранит его Господь». Разумеется, я благочестива, скромна, ловко обращаюсь с разными отвратительными иголками и пою, почти не фальшивя.
— Умоляю вас, поешьте хотя бы немного, потому что всем этим качествам необходима поддержка!
Дивное создание наклонилось ко мне. Наши лица оказались в опьяняющей близости.
— Не волнуйтесь, мистер Тальбот, я пошла на хитрость и сейчас совсем не голодна.
— Мисс Чамли, и не говорите! Не может быть! Неужели вы наелись в каюте пирожных?
По салону раскатился серебряный смех.
— Мистер Тальбот, я надеялась, мой секрет не вызовет у вас отвращения.
— Вы меня уже околдовали. Наверное, вы сделали это раньше, при нашей прежней встрече, в… Китае, Тартарии,[16] Тимбукту… где же?
Сэр Генри прервал на минуту процесс жевания:
— А вы путешествовали, Тальбот?
— Нет, сэр Генри.
— Я уверен, что и Марион не путешествовала.
Она снова рассмеялась.
— Ах, дядюшка, мы с мистером Тальботом сочиняем сказочную историю. А вы, пожалуйста, никто не слушайте, это такие пустяки!
— Пустяки, мисс Чамли? Вы меня терзаете.
Наши головы снова сблизились.
— Ни за что, мистер Тальбот. Волшебные сказки для некоторых вовсе не пустяки.
Я до сих пор не понимаю, почему у меня на глазах появились слезы! У меня, у взрослого человека, в здравом рассудке, по-настоящему расчетливого, созданного для политики, вдруг оказалось под веками столько влаги, что пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы она не полилась по щекам.
— Мисс Чамли, вы сделали меня невыразимо счастливым. Я полностью беззащитен перед вами.
Возникла пауза, в течение которой я глотал — не еду, а слезы. Да, во всем виновата моя больная голова, моя бессонница — это было… Нет, это не могло быть тем… чем оно было!
Вдруг она тихо произнесла:
— Мы заходим слишком далеко. Простите меня, сэр. Полагаю, я сказала больше, чем следовало, да и вы тоже. Все даже замолчали, — добавила она, оглянувшись. — О, Хелен!
Но леди Сомерсет, славная женщина, пришла мне на выручку:
— А что, мы, старшие, можем сказать более важного? Веселитесь, дорогие мои, пока получается!
Андерсон разговаривал с сэром Генри. Беседа, конечно, велась на профессиональные темы: кого на какую должность назначили и прочее в таком роде. Леди Хелен, благослови ее Господь, улыбнулась нам, кивнула и отворотилась.
Я сидел, неожиданно возжаждав, чтобы мои ушибы превратились в раны — настоящие! Я мечтал геройски повести солдат в безнадежную битву и возвратиться с победой и ранами — такими жестокими, чтобы за мной пришлось ухаживать — и кто же этим займется, как не мой новоявленный ангел? Я желал со страстной силой, чтобы на мне была военная форма или орден, чтобы ослепить ее, и внутренне сыпал проклятия на мир, где увешивают наградами стариков, коим нет от того никакой пользы! Впрочем, я уже в первые минуты почувствовал, что она девушка умная и понимающая и что ее не завоевать мундиром синего сукна и золотыми галунами — Господи, о чем я говорю? Она не станет…
О чем же мы беседовали? Теперь уж не помню, потому что наши слова значили мало по сравнению с чувствами, захлестнувшими эту удивительную гостиную.
Иногда между нами устанавливалось выразительное и, готов поклясться, сладостное молчание. Мы оба… Точнее, я сделался силой влияния моих эмоций столь же чутким, как леди Сомерсет. Все существо Марион буквально наполнило меня, я чувствовал, что жизнь обрела новый смысл и значение, а мисс Чамли, уверен, таким же образом постигала меня. В комнате звучали голоса, но мы словно находились под серебряным куполом.
Ах, этот купол! Я провел благословенные часы, подобно моту-наследнику, который уверен, что деньги растут на деревьях, и ему ничего не нужно делать, разве только велеть управляющему взмахнуть жезлом — и вместо листвы с дерева посыплются гинеи. Я растранжирил эти два часа, которые следовало разделить на сто двадцать минут, на семь тысяч двести секунд, и каждую секунду, каждый миг, смаковать — нет, это слишком пошло! — беречь как драгоценность… Вот оно, верное слово… как и слово «очарование».
