— А кто же егерем?
— Найдут. Мне в колхоз надо. Я ведь человек земляной, а вот взял и отошёл. Стыдно. Как будто спрятался от земли.
Эти слова потрясли своей правдой Егора. Было видно, Глухов выстрадал всё, что сказал. У самого дома Егор почувствовал — пахнет берёзой.
В доме их уже ждали. Самовар клокотал от ярости. В жёлтой миске стоял мёд, моченая брусника, топлёное масло ещё потрескивало от жары. Тут же стопкой лежали блины.
— Саввушка, упарился, поди? — встретила их Марья Касьяновна.
Он легко поднял её и поцеловал в щёку.
— Здорово, Марья Касьяновна. А кто же блины пёк?
— Я, — сказала Надя.
Она сидела у края стола. Егор увидел, что она переоделась в белую кофточку, которая так ей шла.
— А у тебя нос красный, Егор! — вдруг засмеялась Надя.
От чая разомлели. Полотенца, висевшие на шее у мужчин, стали мокрыми, а пить всё равно хотелось. Савва рассказывал о медведице. Надя, сидевшая с краю, наблюдала то за Глуховым, то за Егором. У обоих, при всей непохожести характеров, была как бы общая черта, и эта черта означала ум и волю.
Сомов же, глядя на Савву, думал, что его голова напоминает классические головы древнеримских воинов или императоров.
Глухов рассказывал случай на железной дороге. Медвежонок, по-видимому, пристрастился бегать на железнодорожное полотно и подбирать на нём остатки пищи, что выбрасывали проезжающие. А то просто глядеть на светлую поверхность рельсов. Однажды из-за поворота выскочил состав, и машинист, увидя медвежонка, дал сигнал. Тот бросился вперёд по шпалам. Поезд настиг его и смял. Всё это видела медведица.
— И вот чего удумала наша девушка, — рассказывал Савва. — Легла, стала ждать поезда. Через какое-то время следующий состав появился из-за поворота. А она встала на задние лапы и пошла на железяку. Говорили, что её далеко отшвырнуло в сторону. Я после того случая ушёл в егеря.
— Ты думаешь, что сейчас можно уже и не охранять тайгу? — спросил Сомов.
— Охранять надо. Не все могут, и не все хотят. Я договорился. Меня хороший парень меняет. В нашем деле главное — не продаться. А мне к земле надо. Я ведь агроном.
— Как агроном?! — удивилась Надя.
— В Иркутске учился!
— А сколько прожил в тайге? — спросил Егор.
— Двадцать лет. Мне сейчас сорок три.
Старухи, узнав, что Савва собирается переезжать в село, заговорили. Стали обсуждать, где лучше дом поставить, куда пойти на работу, а Сомов словно увидел, как до света будет вставать Савва Иванович Глухов и уезжать в поля, как будет радоваться его душа полному урожаю и запаху земли. И только при мысли о Кате черный комочек прокатывался по жилам и чиркал острой стороной по сердцу.
X X Х
Ночевать Савва не остался.
— Нет, Лукерья Лазаревна, зачем? Я привык к воле! Пойду на паром. Яшка мне чего-нибудь сбрешет.
Так и ушёл. Перед тем как уйти, подошёл к Наде, взял её, как девочку, на руки.
— Я тебе гостинца привёз. Дома увидишь.
— Савва Иванович, хорошо, что вы остаётесь! Я так рада!
— И я рад, Надюшенька, — ответил Глухов.
Когда тётка легла, Егор, стараясь не скрипнуть половицей, подошёл к окну и выскочил в огород. Нестерпимо тянуло к Катерине. Прошёл он к ней за селом и свернул прямо к её дому. В дверь не постучал, а поскрёб. Она распахнулась.
— Заходи! — шёпотом сказала Катя.
Егор прошёл. В комнате он увидел, что Катя в ночной сорочке.
— Пришли…
— Пришёл!
В кухне на столе горела керосиновая лампа. Сомов спросил:
— Для чего это?
— Боюсь я в грозу электричества! Как гроза — я керосинку!
Волосы у Кати были распущены и густой волной падали на плечи. Освещение было тёплым, живым. Только сейчас Сомов увидел, что глаза у Кати вовсе не чёрные, как он думал, а серые, с большими расширенными зрачками.
— У тебя Глухов был?
Она крепко стиснула его руку. Окно было открыто. Прямо под окном поднималась красная луна.
Где-то тревожно просвистела птица. Из окна шёл свежий запах молодой картошки.
— А ко мне Епифанов приходил. Сел на завалинку, тихий вдруг стал. Говорит: "Вот и всё, Катенька, надежды мне больше нет! Так что прощай. Глухов пришёл — свататься".
— Ты пойдёшь за него? — спросил Сомов.
— Пойду, Егор! Ему подмога нужна. А я всё стерплю. Не ревнуй, милый мой, хороший. Не ревнуй! Ты моя нечаянная радость! Огонёк ты мой! Я по тебе зарубочку оставила!
И только сейчас Сомов увидел, что на правой руке у неё бинт.
— Что ты сделала?
— Ох нашло! Как поняла про Савву, а ты перед глазами! И сладко, и жить нет возможности! Выскочила, а у нас в кладовке лежала коса. Что толкнуло, поди догадайся. Подошла — да как ширкнула рукой по косе. Прям по шагу! Вишь ты, жилы сберегла. Ничего, зарубочка будет. Потрогаю, тебя вспомню.
Егор стоял взволнованный и не знал, что ему сейчас делать. Хотелось сказать: "Ты выходи за меня!" Но что-то держало его в трезвости. "А может, это малодушие? — думал он. — Ведь такой уже не будет!" Другой же голос говорил: "Не удержать тебе её…" И тогда он тихо сказал:
— Прости.
XXX
Пришло время сенокоса, и, словно что-то вспомнив, люди ожили. По вечерам стали петься песни, а в назначенный день все выходили на луга. Поехала и Лукерья с подругой Марьей Касьяновной. Взяли и Надю.
Сборы были весёлые, хлопотные. Больше говорили о погоде, как да что получится. А приехали, поставили шалашики и, не дожидаясь солнца, вышли на луг. Среди всех выделялся Савва Глухов. Он стоял опершись о косу. Увидев Егора, крикнул:
— Рисовать будешь?
— Буду!
— Бог в помощь! Это красиво. Рисуй.
Рядом в ситцевом платье стояла Катя. Уже всё село знало, что Катерина выходит замуж за Глухова. Они и не таились. Но за эти несколько дней она сильно переменилась: повязалась белой косынкой, стала выглядеть домашней, простой и замужней.
"Вот что в ней! — понял Сомов. — Она замужняя!" Сомов уже прихватил холст, примерно разобрал, кого он возьмёт на полотно, прикинул, разметил.
Из телеги вышел старик Козлов. Ему было далеко за сто. Светлый, почти прозрачный старик с тонким и красивым лицом вышел вперёд косарей. Белая косоворотка с красным пояском делала его похожим на сказочного персонажа. Но сказка не сказка, а люди затихли. И послышалась неторопливая молитва. Слова её были непонятны Сомову, но в горле сдавило, и он понял, что сейчас заплачет. Так было всё неудержимо высоко, таким близким, родным, что хотелось упасть перед всем народом и крикнуть: "Простите!" И тут он почувствовал, как кто-то его тронул, повернулся, а рядом — Надя.
— Я с тобой постою! — шепотом попросила она. Егор с благодарностью сжал ей руку.
А на поле происходило следующее. Старику дали косу, он сделал несколько взмахов, вернул её и отошёл.
И тут весело, напористо грянула песня, и люди начали косить.
— Надя! Надя! Это невероятно!
— Да… Это наш с тобой народ! — Она улыбнулась. — Я теперь много об этом думаю… А ты заметил, как переменилась Катя?
— Да, — признался Сомов.
— И Савва переменился. Савва очень глубокий. Он, конечно, чувствует! Ты меня извини, может, тебе это неприятно?
— Нет. Немного щемит, но это так, как и по всякому прошлому.
Косили неделю, и всю неделю стояла сухая, жаркая погода. Все загорели, выровнялись. Особенно хорошо сенокос подействовал на Надю. Она окрепла и, приезжая на речку, вставала на песок, делая шаг-другой, не боясь упасть. Да и Сомов хорошо поработал. Сделал несколько эпизодов, научился косить и мог косить подолгу. Правда, ныли руки, ломило поясницу, но это была приятная боль.
Через неделю все вернулись в село, и пошла обычная жизнь. С краю села, ближе к Лукерьиному дому, стали возить лес. Это Глухов начал строиться. Все знали о его необыкновенном умении ставить дома.
Подобралась бригада помощников, в основном людей пожилых, размеренных. Судили-рядили, как поставить, где вывести окна, дверь, какой фундамент лучше. Темно-золотые, высушенные брёвна лиственницы звенели от удара. Дом из самого леса может простоять двести, а то и больше лет. С последней машиной леса приехал и Савва. Старый плотник Маслов Иван спросил:
— Какой дом будем ставить?
— Хороший! — улыбнулся Савва. — Как в старину!
— Пятиметровый?
— Да, Иван!
— Ну, давай, с Богом!
И без лишних слов принялись за дело.
— К осени поставят, — говорила Лукерья. — Не дом — корабль!
От стройки шёл запах смолы и табачного дыма. Сомов всё это время много работал. И всё это время Надя была рядом. Она уже многому научилась и незаметно стала настоящей помощницей Сомову. Она понимала, что оказывает реальную помощь Егору, и от этого гордилась собой.
Перед тем как лечь спать, она открывала свой дневник и записывала в него самые сильные впечатления дня. Теперь её записи начинались так: "Сегодня Егор закончил портрет… Мы долго его обсуждали, и я вижу, как он доволен…"
