Однажды, когда я был на взгорье в гостях у одного друга, я подошел к окну и увидел, как вы идете по аллее. Ты вел ее под руку, и она казалась девочкой, которую ты хотел успокоить; ее головка с растрепавшимися локонами едва доходила тебе до плеча. В руке она держала букетик сирени, а ты старался его отнять. Вы боролись, держась за руки, глядя друг на друга влюбленными глазами. Она вырвалась и побежала; ты ловил ее, бегая вокруг дерева. Аллея была пустынна, и в воздухе отчетливо звучали ваши голоса. Я крикнул из окна:
— Вот это здорово!
Ты остановился, словно пугливый конь, залился краской и выдохнул: «Ох!» — точно я свалился откуда-то с неба. Энцина подняла свое лукавое личико и крикнула:
— Кто может, тот веселится! Ты сказал ей:
— Это мой брат.
— Прощайте! — крикнула она и побежала, громко смеясь.
Ты догнал ее. Друг, который стоял рядом со mhopi у окна, увидел вас вдалеке и весело заметил:
— Они совсем как Вол и Муха.
Издалека ты помахал мне рукой; Энцина высоко подняла ветку сирени.
В ту зиму умерла бабушка.
Это случилось в воскресенье; небо посерело от стужи, и на улице было так ветрено, что даже дух захватывало. Когда мы пришли, взгляд ее уже угасал, дыхание было частым и прерывистым. На ее табличке было написано: «Воспаление легких». В бреду бабушка, твердила: «Теперь сестра видит, что значит у меня горшок забрать! Теперь я умираю, видите, что вышло! Она такая добрая, а горшок забрала, и вот что вышло!»
Лазарет, как и приемная, находился на первом этаже; через окно видны были два дерева с голыми ветвями, в которых свистел ветер. С других кроватей доносились усталые голоса, иногда переходившие в жалобные стоны. В глубине комнаты за столом сидела сестра. Рядом с бабушкиной кроватью, обложенная подушками и закутанная в шаль, полулежала какая-то старуха. Она сделала нам знак подойти, потом сказала:
— Вот как это случилось. Другие женщины были недовольны, что у Казати есть ночной горшок, а у них нет. Тогда сестра отняла горшок и у нее. Вашей бабушке пришлось вставать ночью, и она захворала. Сейчас она бредит, но она хочет рассказать об этом.
Старуха взяла нас обоих за руки и прошептала, наклонившись почти к самому уху:
— Дорогие мои! Сколько мучений натерпишься за этими стенами. А я и без того немало горя хлебнула: один сын у меня в Америке, другой убит на войне…
Пока старуха говорила, ты в испуге смотрел на нее, широко раскрыв голубые глаза. Ты сказал:
— Спасибо, синьора. — И, протянув ей руку, отошел от кровати.
Бабушка лежала неподвижно, запрокинув голову на подушки, руки ее бессильно свешивались. В бреду она звала маму:
— Теперь мальчики останутся одни, что же мне делать?
Она не открывала глаз, только шевелила губами, томимая жаждой. Лицо ее, не озаренное сейчас ласковым взглядом, было худым и увядшим, мертвенно-бледная кожа на лбу и на висках натянулась. Сейчас это была старая, усталая женщина, как бы искавшая в смерти долгожданного отдыха; лишь ее слова, произносимые с мучительным усилием, свидетельствовали, что мыслями она по-прежнему с нами.
Ты не отрывал взгляда от ее лица; неподвижный, как изваяние, в безмолвной муке смотрел ты на ее агонию. На какой-то миг к бабушке вернулось сознание; она узнала нас и взяла наши руки в свою. По лицу ее текли слезы, а руки были сухие, холодные и в то же время горячие, как снег, который и леденит и обжигает. На следующий день она лежала уже в гробу. Семира обрядила бабушку в ее зеленое платье, вдела в уши серьги и, точно епитрахиль, повязала ей на шею шелковый платок.
Покойницкая находилась в подвале, где прежде, видимо, был погреб, — совершенно голая комната, и лишь на стене висело распятие. Гроб стоял прямо на земле. На лице у бабушки застыло почти веселое выражение. В комнате были лишь ты и я, и мы не ощущали ни страха, ни благоговения перед смертью. Бабушка словно улыбалась нам, долго и ласково прощалась с нами. И мы плакали слезами тихой печали. Бессознательно мы держались за руки.
Ложась в лазарет, бабушка передала сестре-монахине все свои сбережения. Двадцать четыре лиры. Мы подарили их сиделке.
Тысячи мелочей характеризуют человека: походка и голос, то, как он жует и завязывает ботинки, как держит ракетку, играя в пинг-понг, и в каком положении любит спать. Слабость, самодовольство, досада кажутся нам непостижимыми, лишь когда мы недостаточно знаем человека или он сам не до конца себя осознал; на самом же деле чувства эти всегда логичны и столь же естественны, как всходы, которые дает семя, брошенное в добрую почву. Характер человека познается во всем: и в том, как он реагирует на несчастье и как знакомится с проституткой.
Однажды я встретил тебя в гостиной публичного дома. Прежде чем ты заметил меня, я выбежал в коридор и смешался с клиентами, ожидавшими девушек. Каждый раз, как вверху раздавались тяжелые шаги девицы, спускающейся по лестнице, мужчины начинали следить друг за другом, каждый хотел опередить остальных. Полуголые девицы были веселы и терпеливы, как объезженные кобылы; они спускались в гостиную, подходили к конторке, за которой восседала пожилая женщина с крашеными волосами и руками, унизанными кольцами. Девицы проходили мимо мужчин, а ты по-прежнему неподвижно сидел на стуле, положив шляпу на колени. Потом встал и пошел к выходу. Я хотел опередить тебя, но застрял в коридоре.
Когда мы вышли, ты сказал мне:
— Как можно взять на час девушку одним кивком головы, ни разу с ней не поговорив? И потом эта синьора, которая считает деньги, словно торговка.
— Тогда зачем же ты туда ходишь? — спросил я.
— Это первый раз, и думаю, что последний.
Ты моргал ресницами, точно ослепленный солнечным светом.
— Какие красивые девушки! — удивлялся ты. — Я, верно, никогда не пойму всего этого! — Ты говорил искренне и тебе было двадцать лет. На пьяцца Сан-Пьетро мы купили у уличного торговца жареных каштанов; по тому, как дрожала рука, в которой ты держал каштаны, я увидел, как ты взволнован.
— Тебе холодно? — спросил я.
— Нет, но я весь дрожу. Ты уж извини меня. Лучше бы мне и не пытаться узнать, что это такое.
Потом я навсегда покинул Флоренцию. Увлекаемый стремительным потоком жизни, ты столкнулся с последними и самыми тяжелыми испытаниями. В то же время ты насладился ее первыми и последними радостями: так перед бурей в небе на мгновенье засветит бледное и усталое солнце, и вот уже набегают тучи и гасят его.
Энцина ушла от тебя, ты влюбился в другую девушку, женился на ней, у вас родилась дочка. Тебя в который уж раз обещали перевести в служащие. Ты терпел вместе с женой тяжкую нужду. Она не была такой, как тебе бы хотелось; не была, хоть и не по своей вине, «твоей половиной».
Настоящая любовь — это любовь бедняков. Двое бедняков, если они поженились, должны слить воедино свои души, чтобы бороться и поддерживать друг друга. Любить и поддерживать друг друга — вот их защита; кровь одного сливается с кровью другого, и оба едины даже в преступлении. Бедняк, который за свой труд всегда получает гроши, становится сильнее, если рядом с ним верная подруга. Лишь тогда он может в полной мере оценить силу своих рук, свое место в жизни, лишь тогда он видит зорко и далеко и горести его забываются среди ласк подруги. Но любовь бедняков такая хрупкая: либо их души сливаются, образуя чудесную мозаику, либо все рушится, разлетается на куски, — и тогда на смену любви приходит грубость, отчаяние, ненависть и даже трагедия. Порой нищета толкает человека на любые ошибки: он может сквернословить и пьянствовать, возненавидеть работу и в минуту растерянности даже украсть. И все же он находит в себе силы исправиться. Но он не может ошибиться в выборе подруги. Такая ошибка отравит ему кровь, заморозит сердце, похоронит все надежды, ибо самой заветной его надеждой была любовь. Ты совершил эту ошибку.
Мы заснули, когда петухи уже распевали вовсю и по улицам загрохотали первые трамваи.
Мы вместе провели Рождество. До этого ты был в Риме лишь один раз, во время свадебного путешествия. Тебе нравилось бродить вдоль реки, ты хотел спуститься по лестнице Рипетты. Был праздничный рождественский день, час обеда, и казалось — мы одни в этом городе, около реки. На берегу валялись камни, ты кинул один в воду, потом поднял воротник пальто, стараясь защититься от ветра.
— Когда я выздоровею, поселюсь в Риме. Привезу сюда жену с дочкой. Жена у меня хорошая, вот увидишь. Дочка начнет подрастать, будет жить вместе со мной. Судьба разлучила меня с ней сразу же после ее рождения. Уже целых два года я кочую по больницам.
В твоих словах слышалась грусть.
— Сегодня Рождество, у каждого есть свой дом, где все собираются, сидят у огня. А я никогда не знал уюта. Ты будешь смеяться, но я верю в такие маленькие радости.
Я ответил, что тоже верю в них, и ты улыбнулся украдкой; ты улыбался, но твои голубые глаза сохраняли спокойное и печальное выражение. На твоем лице лежала прозрачная и все же различимая тень, как у человека, который еще не успел отдохнуть после долгих трудов. Я спросил, о чем ты задумался.
