— Конечно, конечно, извини, просто я звонил несколько раз, — пошел он на попятный, сбавил тон и перевел разговор на Рождество: что я собираюсь делать и где встречать.
— Я уезжаю, меня не будет, — сообщила я, прижав трубку к плечу и вынимая тарелки из раковины.
— Куда?
— Куда люди уезжают на Рождество?.. Домой. К родителям.
— Да? — разочарованно протянул он. — А я думал, что мы встретим его вместе. У Бога под боком.
— А ты не едешь домой? У вас там, в бывшей ГДР, Рождество разве не празднуют? — уколола я его.
Он сделал вид, что не заметил:
— Работы много: опыты надо проводить, шеф не отпускает. Даже ночью придется дежурить.
— О!.. И ты сидишь там?.. Ночью?.. Один?.. Это так романтично — ночь, луна, колбы!
Курт засмеялся:
— Приходи, когда вернешься. А что за посуда там у тебя стучит?.. У тебя что, люди?
— Да.
— Кто?..
— Мой любовник, — ответила я, съезжая по острию ножа.
— У тебя есть любовник? — удивился он.
— А что ты думал, я сидела и двадцать три года тебя ждала?
Он помолчал и сказал:
— Мне тебя будет не хватать. Что-то между нами есть, ты не чувствуешь?
— Да, пожалуй, как же иначе?.. Конечно, что-то есть. Только вот что? — не удержалась я.
— Любимая, — прошептал он. — Боже, как я тебя люблю!
— А вот этого тебе не следовало говорить, — разочарованно произнесла я.
— Почему, если это правда?
— Это слово не для игры. — Послушав, как он молчит, я добавила: — Когда приеду — увидимся. Не скучай!.. Счастливого Рождества тебе!
Он стал предлагать отвезти меня на вокзал. Но мне этого не хотелось. Деньги на такси у самой найдутся:
— Мне надо еще складываться, пока!
Любимая!.. Смотри на него! Как скоро! Опасное слово. Нечего его трепать. Еще бабушка учила, что нельзя сорить этим словом и что если оно выпало, вырвалось, вылетело — то будь добра отвечать за него. И не забывать, что после молодости следует зрелость, в которой придется пожинать плоды — или сладкие, или горькие, смотря что ты делала в молодости; и то, что кажется сейчас сладким, со временем может оказаться очень даже кислым.
Вызвав такси и выходя из дома, я проверила почтовый ящик, где нашла письмо от зверя. Он обязательно писал, когда мы ссорились. У меня собралось уже несколько его писем. И читать эти письма всегда было грустно. Я даже плакала тайком. Наверно, и это будет такое… щемящее.
Все-таки в этих южанах больше души, чем в наших, которые думают только о себе, карьере и деньгах. Но южане так утомительны, с ними много хлопот и проблем, а этого мне совсем не надо. Для чего? И так стресса много: курсовую сдала
— экзамен на носу. От экзамена отделаюсь — практика назревает. Семинары жмут, процентология изводит. Я цифры люблю, но иногда от них душу воротит.
Утром, как только он разлепил глаза, начали наползать мысли о ночном кошмаре — тягучие, тоскливые, серые, скользкие, последние. Значит, всё — конец. Окончательный конец. Полный крах.
Странно, как они вообще так долго продержались вместе?.. Ведь он почти старик, а она молода. Он на чужбине, она — на родине. Он беден — она обеспечена. Его впереди ничего не ждет — перед ней открыты все дороги. И чего вообще можно от нее требовать, ничего не давая взамен, кроме своей персоны?.. И почему это он думает, что он лучше всех?.. Не быть бы худшим, а уж до лучшего далеко…
Мысли о ночном были так темны и смыкались так плотно, что их приходилось раздвигать почти силой, чтобы хоть как-то жить дальше. Так лежал он долго, с отвращением глядя на одну, давно висевшую криво, картину и слушая, как на кухне гремит посудой доктор Мукумба.
Тоска, разбитая любовь и чужбина. Нищие художники нигде никому не нужны. Это потом, после смерти — свистопляска, ажиотаж умиления: «Ах, он себе ухо отрезал!.. Ах, он жил в хижине на берегу моря!.. Ах, он оглох, ослеп, сидел в тюрьме, потерял руку, родных, здоровье, силы!.. Ах, он умер с голоду!.. Ах, его похоронили в могиле для бедных!..» Это все потом. А при жизни всё буднично, тихо и мерзко
— в общей могиле наверняка веселей.
И её вполне можно понять. Ведь какие воздушные замки строились!.. Какие карточные домики складывались!.. И было же время, когда они искренне верили в них!.. Что наконец придут слава и деньги, картины будут нарасхват, выставки в Нью-Йорке, Амстердаме и Милане, импресарио и менеджеры, репортеры и почитатели. А они с ней будут ездить по миру, любить друг друга и отдыхать на Сей-шелах. Но прошло время, а Сейшел что-то не видать. И агенты из Токио не обрывают телефон… А теперь она, наверно, мечтает с химиком, как тот станет профессором и получит Нобелевскую, и они начнут ездить по конгрессам и давать пресс-конференции… А ты сиди и слушай арии Мукумбы.
Конечно, этот химик не первый у нее. И до него были, и после будут… Но до сих пор рассказывалось о тех, кто был там, где-то, когда-то, а теперь это здесь, и сейчас, и теперь… Что же, каждый может сделать свой шаг… Она свой сделала, дала ясно понять, что предпочла другого и что он волен действовать, как хочет — ревновать, метаться от ярости, резать никчемные холсты, искать новую женщину
— ей все равно. Конечно, новый любовник всегда в преимуществе — о нем ничего не известно и ужас как хочется узнать, а со старым все ясно. Выигрыш на стороне логики жизни.
Что ж, хоть не лжет, как это часто бывает, отчего обманываемый выглядит до того смешно, что такого не грех и бросить (а жертва толком даже и не знает, почему она отставлена). Некоторые лгут годами, десятилетиями. В любом случае — спасибо за правду: от рогов никто не застрахован, но носить их не хочется. Недаром, наверно, слова «любой» и «любовь» — одного корня: люби любого любой любовью, любимая люблядь…
Потом он начал занудливо ругать её вслух и дошел до каких-то странных слов:
— Губосиська!.. Сукожопа!.. Ляжкодырка!.. Задосука!.. — (Босховские упыри мелькали перед глазами). — Пиздасиська!.. Ёбасрака!.. Ляжкогубка!.. Жоподрочка!..
Потом замолк, ворча. В голове что-то съеживалось, меркло, тускнело. Зябко стало на душе. И представилась черная дорога в никуда, серое небо, белые пласты снега по обочинам.
Он не говорил себе обычных в таких случаях слов о том, что все равно у них нет будущего, что они очень разные, что отношения зашли в тупик и никто не хотел уступать, что когда-то все это должно было кончиться и что лучше раньше, чем позже, и тому подобную ересь, которой люди успокаивают себя, убивая любовь, разделывая душу, как тушу. Спасибо за правду. Как это у Толстого?.. Мальчик разбил чашку. Чашка была хороша. Никто не видел. Отец спросил: «Ты разбил?» Мальчик сказал: «Я». «Спасибо, что правду сказал».
Теперь он свободен в выборе. Можно пересидеть, переждать, звонить, спрашивать, как там, удачно ли все идет, и какие новые позы она уже выучила и есть ли еще место в спермохранилище или оно уже переполнено, так что льется через край… А можно поставить точку, хотя и точки, вопреки смыслу этого слова, тоже бывают разные — резкие, тягучие, острые, текучие… Теперь выбор за ним. И о Господе Боге он помнит, и о канистре из сна не забывает. Если уж свобода — то для всех и до конца. А концы — в воду. Вода — в песок.
Стук в дверь. Мукумба. В одной руке держит тарелку с темным куском жареной рыбы, в другой — стакан с какой-то бурой жидкостью. Опасливо покосился на холсты и доски и сказал с порога, не решаясь войти:
— Вота, пробуй, мбана. Твоя плох чувуй? Вечера вчером всяй ночь сам собой говарился. Этая рыбаба. А это наша напитока, моя деда собировает трава. — (Он когда-то несколько лет учился в Москве, где и овладел уморительными азами русского языка. Вообще-то его дед-шаман и отец-партработник решили отправить его на учебу в Париж — шаман собрал деньги с племени, а отец провернул все дела с документами, — но прямо в Сорбонну не вышло, надо было поклониться Кремлю. После Сорбонны Мукумба получил место в Германии и вел в университете семинар по истории Африки.) — Давайся-вставайся! Рыбаба кушати.
— А ты сегодня что, без подружек? — спросил он через силу, с неудовольствием поглядывая на рыбу, от запаха которой стало тошнить.
— Завтри, завтри прихожут.
К нему иногда приходят атласно-черные студентки — одна с печальной мордочкой и пепельными глазами, другая — полная и веселая. Приходят они якобы по делам, выпячивая папки и тетради: иду, мол, заниматься — но в ванную шмыгают почему-то в его халате.
Гио как-то пошутил, что не мешало бы, чтобы они как-нибудь перепутали двери, на что Мукумба ответил, что он вообще не понимает, как можно спать с белыми женщинами, что это потеря времени, а когда Гио сообщил ему, что вообще еще не был с негритянкой, то Мукумба засмеялся громче: значит, он еще девственник и не знает, что такое настоящая женщина, ибо нельзя сравнивать черствый сухарь со свежим хлебом.
— Эта, худенькая, что к тебе приходит, очень приятная девочка, — вспомнил он, чтобы что-нибудь сказать, и отхлебнул горьковатый напиток. — Я раз поздоровался с ней за руку — у нее кожа такая шелковистая, как замша.
