— Пленных не брать! — и кудри полоскались на ветру, как тысяча геройских вымпелов, а Кузня в это время с миской шел за манной кашей в стан толстомордой вражеской орды.
Такой вот образ, лишь только рифмой не оперенный. Жаль, Толик с детства в поэзии ценил лишь ритм и звучность, поэтому никакой за собой вины не ощущал. Ведь он всю ту же густую гриву расчесывал по утрам и в то же самое индиго облекал свои конечности. И ту же задорную музыку насвистывал, когда из института или в институт шагал по улице Весенняя.
Нет, он-то как раз был тип-топ и о'кей. А вот Зух — не в жилу и не в кайф. Товарищ, друг разрушал и себя, и общее дело. Былое обаянье уходило, и оставался только запах. Усиливался с каждым днем банальный перегар. Объем и концентрация растворов, введенных накануне в тело через ротовую полость.
Дорожки разошлись. Разговор не клеился. Ну, а после того, как год тому назад Толя возглавил институтское дискотечное движение, устав клуба "33 и 1/3" подготовил, добился благословения комитета ВЛКСМ, в горкоме положение утвердил, часики дружбы и вовсе остановились. Ничего уже, казалось, не связывало студента ЮГИ Толю и кочегара городской бани Леню.
Ничего, ничего… кроме комнаты. Каморки без окон, логова. Ни таблички, ни надписи. Просто низкая, обитая жестью дверь в закутке холла поточных аудиторий. Там, за порожком, в желтом, процеженном сквозь сито пыли полумраке, от всего мира прятался Зух. Один, без публики, качался на колченогом стуле, железной ножкой отбивал ритм. Все дни и ночи, когда лопатой не махал, сидел с гитарой. Угрюмо и упрямо играл одно и то же, одно и то же.
Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей.
Лишь Дима, старший Васин, бас-гитарист и звукооператор легендарного ансамбля, составлял отшельнику компанию. Частенько, но не всегда. О Толе, вдруг ставшем сразу и президентом, и диск-жокеем, напоминала лишь серая бумажка на стене. "Ответственный за противопожарное состояние Кузнецов А.Е." Мозолила глаза. Не больше.
А ведь, на самом деле, покрывал их. Вновь положением рисковал, авторитетом. Только благодаря доброте Кузнецова Зухны и Васин сидели в тепле под крышей, а не на лавочке среди луж. Работник городской бани Леонид Иванович всегда был на птичьих правах в институте. А после беседы тет-а-тет с вахтером вообще ходил в электромеханический корпус как вор, околицей через химико-технологический. Димка, еще недавно свой, завалил зимнюю сессию, лишился студбилета и тоже не мог никак находиться в помещении с разными материальными ценностями.
Жалел их Толик. Бог свидетель. И приказал своим гаврикам перетащить клубную аппаратуру из главного корпуса сюда просто потому, что выбора не было. А выселять он никого не собирался. Да и к чему, все равно вот-вот сами уйдут. Вас в армию, а Зух в психушку. Пока же подвинутся немного, да и все. Нет повода отчаиваться.
Хотя, конечно, надо было зайти. Заглянуть. Сказать этим дуракам пару слов. Успокоить. Но обстановка не позволила, а Громов как всегда перестарался. Натурально. Вчера вечером, когда только-только приспособились писать вокал. Завели чудо техники, Васиным из простой «Кометы» сделанный студийный двухдорожечник. Открылась дверь. Низенькая, обитая жестью и почему-то не запертая. Раздался смешок, и в святая святых просунулась рожа. Сальная, отвратительная ряха Димы Громова, Толькиного подсвинка и шестерки.
— Сидите? — почмокал губами гад, ощерился счастливо и засмеялся, захихикал. — Ну, сидите, сидите, последний ваш денек. Завтра попрем вас на фиг.
Человеческий белок таких ударов обычно не выдерживает. Естественно, Зух с Васом немедленно нарезались, надрались, нагрузились по самое некуда. В точке агрегатной неустойчивости и полураспада более стойкий Дима пытался удержать Леню от поисков правды. Но тот вырвался. Упрямый, пьяный, невменяемый ввалился в чужой дом без приглашения… но исторической миссии не выполнил. Потерял равновесие, упал. С теплым портвейном не смог расстаться.
Утром встал, шатаясь, к стенам припадая, до кафеля холодного добрел. Исторгнул желчь из организма, воды из крана заглотил и смылся. Сбежал. Ушел, как проклял, не прощаясь.
На этом бы поставить точку. По-мужски отрезать и выкинуть. Без слов, но подвела дурная логика похмелья, отходняка и раскумара на старых дрожжах. Вновь встретились. У входа в холл поточных аудиторий, между мужским и женским туалетом.
Зух, правда, прибыл в храм науки раньше Кузнецова. Освежился в рюмочной на улице Ноградская. Сто сразу накатил, а пятьдесят добавил, когда уже осела муть и пена. Увидел и тут же вспомнил, что за железной дверью, в серой каморке, осталась тетрадка с текстами, две чистых ленты, струны.
— Куда? — на пороге стоял Громов, пах и светился салом. Еще недавно, всего год назад, этот сапог непарный готов был бесом виться, стоять на цырлах, таскать колонки, инструменты, провода — все, что угодно делать, лишь бы потом на репетиции позволили побыть Мик Джаггером. Как будто в шутку, на румбе, бубне или маракасе разочек подыграть.
И вот сейчас этот кусок хозяйственного мыла стоял в двери. Облизывался, щурился и явно не собирался пускать Зуха, великого, несравненного Леню.
— Ах, ты…
Не дотянулся. Доносчик и шестерка оказался куда проворней инвалида невидимого фронта. Руку поэта он поймал липкими щупальцами и ловко завернул за спину. Согнул колесиком. Под лестницу отвел и там коротким, точным хуком в барабан тощего брюха осадил. Опустил Леню на пол. Точное попадание, после которого пришлось бедняге-гитаристу минуту, две сидеть у стенки на холодном псевдомраморе. Восстанавливать дыхание.
Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей,
Я гибкий, я скользкий, но я устал,
Я устал быть ужом, я хочу стать гадюкой.
— Ну, что, пархатый, последнее продал?
— Ключ! — Толян был бел и краток в этот ужасный миг.
— На, — пьяный негодяй предложил ему подпрыгнуть. Разбежаться, оторваться от земли и выхватить из высоко вскинутой руки волшебную гребенку. Клювик без птички с несвежей биркой на канцелярской скрепке.
— Подонок.
— Ах, — обнажились пеньки зубов, зеленоватая слюна блеснула. Пальцы разжались. Сверкнула золотинка, и с высоты двух метров нырнула в щель, черную бездну между коридорными половицами. Даже не звякнула.
Такой прости-прощай. Привет!
Теперь уж навсегда. Казалось бы. Однако десяти минут не прошло. Еще гормоны бились лбами в теле Кузнецова, играли желваки, хвостами стучали жилки, как вдруг распахивается дверь, и тень губастого мерзавца возникает в низком проеме.
— Сюда, прошу вас… осторожней, — слышит Толя мгновенно ставший ненавистным голос, и в помещение… В немытый, полутемный, заваленный хламом и рухлядью чулан вплывает прекрасная, как солнышко и ветер, Лера Додд.
— Уф, мальчики, едва вас отыскала.
Ну, и дела! Прямо-таки не майский малокровный понедельник, а буря с фонтаном и фейерверком. День Шахтера, никак не меньше. Все вверх дном. И милиция в белом.
А именинники с подарками. Все до единого, и только зеленоглазый Сима, бездельник и шалопай, Дмитрий Васильевич Швец-Царев еще не поздравлен. Спит. В чистой постели с полным желудком.
Нагулял беспутной ночью зверский аппетит и две тарелки пельменей съел. Ровно полсотни захавал, загрузил. Лежит теперь, сопит, луковый дух распространяет. Не зря старалась Любаша, домработница Василия Романовича Швец-Царева. Лепила весь вечер кругленькие штучки. Заряжала духовитым фаршем. Затаривала в морозильник, как перед Бородинской битвой.
Только спасибо не дождалась. Но это уж закон. Сметал все, фыркнул и велел:
— Дай молока… В моей зеленой кружке.
То есть еще пол-литра выдул деревенского. Ох, бедолага.
— Иди поспи, — только и сказала добрая женщина. Действительно, не буревестник же. Вот мать с отцом вернутся, узнает сам, как на два дня исчезать — ни слуху, ни духу.
— Угу, — зверски зевнул молодчик. Такой родился. Без предчувствий, без интуиции. Глаза закрыл, открыл, будто нырнул для пробы в сладкую нирвану, и пошел. Потопал к себе в комнату стул словно елку украшать рубахой, брюками, носками.
Ах, нет, не просто так этой беспокойной ночью приснился Любе младший, горемычный сынок хозяев. Весь в черном с бритой головой. Что будет?
А ничего особенного. Телефон зазвонит. Только-только пошли пузыри, цветные мультики снов, дзынь-дзынь. Сорок минут натикало, не больше.
— Митька-то дома? — интересуется старший брат Вадим Васильевич. — Явился, нет? — допытывается удивительно нехорошим голосом. Поганым тенорком спрашивает, а сам словно на том, дальнем конце телефонной макаронины подмигивает, рожи корчит, язык показывает. Точно. На палец наматывает провод. Сейчас как дернет.
