Брат мой!
Что-то давненько тебя не слышно — хотя книжку твою я слушаю по радио каждый вечер. Занятно слышать это в твоем чтении, текст воспринимается совсем иначе, чем когда сама читаешь глазами. Пора, наверное, вообще переходить на аудиокниги. Только куда на это время руки пристроить? Начну, наверное, вышивать. Хочешь тапочки с вышитыми тюльпанами? (Исхожу из того, что ты понял намек, и даже немножко этим горжусь.)
Чем занимался в прошлый Мидсоммар? Лично я сидела на скамеечке на бульваре Кунгстрегорден и жалела себя. В очередной раз. Я получила, разумеется, письменное приглашение от Мод и Магнуса, но, если честно, я их обоих терпеть не могу. Не понимаю, как я двадцать пять лет выдерживала этих ханжей. Догадываюсь — судя по прошлогодней дискуссии на культурной страничке «Дагенс нюхетер», — что и ты к ним не ездил. Позволь заметить, что я твое выступление оценила. В особенности твое определение Магнуса как случая гипертрофированного нарциссизма.
Кстати, из-за этого нарциссиста я и пишу. Просто хочу напомнить тебе о двух вещах, которые состоятся в ближайшее время. Во-первых, Помойка (в смысле Третий канал) завтра показывает его фильмец. После чего Магнус скорее всего появится в студии. Наверняка состоится постановочный словесный мордобой под названием «обсуждение». Сдается мне, лицемерное до рвоты. Сегодня наш Магнус уже высказался в «Афтонбладет», что прощает несчастную девочку, которая пырнула его ножом. И ни слова о том, что сам с ней вытворял. Если надумаешь посмотреть эту пакость, запасись пакетами, куда блевать. Лично мне одного точно не хватит.
Другая вещь, о которой хочу напомнить, — в этом месяце освобождают МэриМари. Точной даты не знаю, но две трети срока она точно отсидела, и, если вела себя хорошо (а надо думать, так и есть — мне как-то трудно вообразить ее во главе бунта заключенных Хинсеберга!), ее должны выпустить. Не знаю, общался ли ты с ней в эти годы, я — нет. Сама не знаю почему. Как-то неловко. А сам что думаешь? Как, возобновим знакомство?
И вообще — может, нам как-нибудь поужинать вместе? Где-нибудь тут, поблизости. Можешь не бояться повторения того, что произошло после суда над Мэри. Мой мозговед говорит, тогда я страдала от сексуально окрашенной тревожности. Все прошло, теперь я спокойная, как пенек. Вот только не хватает кое-кого из важных персонажей моей жизни. МэриМари, в частности. И тебя. Напиши, голубчик.
Жду весточки, Сиссела
От: Сиссела Оскарссон
Кому: Торстен Матссон
14 октября 2004
Брат мой!
Есть две новости, которыми тебе следовало бы заинтересоваться. Подчеркиваю — следовало бы.
Вообще-то тебе бы следовало еще иметь совесть и ответить на пятьдесят с лишним писем, которые я послала тебе за один только последний год. Можешь радоваться — твое молчание меня прямо-таки взбесило. Могу понять, что ты оскорбился на большую часть Бильярдного клуба «Будущее», но, черт возьми, я-то тебе, извиняюсь, чем насолила?
И все-таки: теперь произошли такие вещи, что придется тебе, как ни ругайся, взять и наконец ответить.
У МэриМари опять афазия. (Кстати, может, ты уже в курсе. Это прошло уже во вчерашней «Дагенс», но где-то совсем на последних полосах.) Собственно, такое можно было предвидеть: все случилось ровно на той самой конференции по трафикингу во Владисте. Не понимаю, почему она не отказалась ехать, могла бы сообразить, что там сразу много всякого вспомнится. С другой стороны, МэриМари не из тех, кто отказывается. Несмотря на все свои взгляды, жесты и особые мнения, она на редкость инертна. К тому же не думаю, чтобы она рассказала правду про Сверкера нашему дорогому премьеру. Он знает только, что ее муж теперь инвалид. Что, надо думать, прибавляет ей благородства в его глазах. Ха-ха!
Ладно. Теперь о деле.
Один из твоих любимых персонажей, как известно, — наш посол во Владисте. Его очаровательная супруга вчера мне написала (прикрепляю!). Если абстрагироваться от сопутствующей фигни, она права, что МэриМари совсем одна. Короче, я обещала проявиться, когда она вернется, свозить к неврологу, а потом доставить домой. А проблема в том — почему и пишу, — что ее вряд ли можно оставить одну на выходные, а я сидеть с ней не смогу. Еду в Страсбург на грандиозную конференцию по культурному наследию, там у меня уже заявлен доклад — один из важнейших в моей жизни. Отказаться невозможно — позор на всю оставшуюся. Вылетаю в субботу в ночь, вернусь не раньше второй половины вторника. На это время ты должен помочь МэриМари!
На самом деле больше некому. Кроме нас с тобой, у нее никого нет. Сверкера можно не считать, а его помощнички настолько жестко следуют инструкции, что не сделают для МэриМари и чашки чаю (представляешь, газеты пронюхают — она чаю попросила принести! На деньги налогоплательщиков! Скандал!), а если Сверкера при виде тебя в его доме стукнет удар, так оно и к лучшему. По крайней мере — на мой взгляд.
Жду от тебя звонка или мейла в течение ближайших суток, чтобы обсудить практическую сторону.
Надеюсь, все останется строго между нами,
Сиссела
P.S. Из Анниного письма ты поймешь, что Магнус тоже наведался во Владисту. Он «во имя солидарности» сделал фильм о тамошнем секс-туризме. Солидарность он, судя по всему, видит в том, чтобы выставить на посмешище несчастную несовершеннолетнюю проститутку. Завтра покажут по телику. Не был бы ты таким надутым индюком, мы посмотрели бы его вместе, а потом покидали бы дартс в его фотку.
Открываю глаза и осматриваюсь. Уже сумерки. Цвета в комнате потускнели. Сажусь в постели, зажигаю ночник, пытаясь отделаться от ощущения, что кровать покачивается, как вагон. Нет, ничего не качается. Я — Мэри. Я сижу в гостевой спальне, а там, подо мной — желтая гостиная, где только что завершилось судилище. Там внизу кто-то проходит по паркету, но я не могу разобрать, Пер или Анна. Хотя сейчас мне в общем-то плевать на обоих. У меня идет мой собственный суд. Подсудимая сидит в поезде на Эребру, она крепко спит, и ее голова покачивается в такт качанию вагона.
Кого она думает обмануть, когда запускает свои цепкие пальцы в прошлое, когда выхватывает оттуда несколько тщательно отобранных крошек, не прикасаясь ко всему остальному? Неужели не помнит, как МэриМари, сидя в той самой пиццерии, прижималась бедром к Торстену, чтобы несколько часов спустя накрыть ладонью ширинку Сверкера? Вероломная — с самого начала. А забыла она, как на другой день после выпускного экзамена плюнула в лицо плачущей Ренате и крикнула, что хватит с нее сумасшедших старух? А что тяжелобольного отца она навестила в больнице от силы пять раз за четыре года? Не говоря уж о том, что шестнадцатью годами позже случилось в палате Каролинского госпиталя?
Нет. Никто не имеет права забывать. А Мари особенно.
Пусть знает. Мы росли с ней в доме, где каждый новый день отменял предыдущий, где лишь пара-тройка воспоминаний плавали по поверхности, как осенние листья по глади воды, а все прочее оседало на дне и тонуло в молчании. Позволялось говорить о приключениях папиного детства. И о мамином свадебном платье, собственноручно сшитом ею из плотного блестящего шелка «дюшес». Из прочего обсуждать можно было только клиентов химчистки. Какие среди них придурки попадаются! Взять хоть бабу, вообразившую, будто ей выведут чернильное пятно с книги! Или того жениха, который все никак не хотел признать, что его фрачная сорочка испорчена навсегда — это ж надо, угваздал в вине оба рукава по самый локоть! А тот грязнуля учитель, ему, видите ли, надо раз в неделю наглаживать старые фланелевые брюки, а на нормальную чистку денег жалко! Стоило папе только коснуться этих брючат утюгом, как по всему помещению разливался стойкий запах мочи. После такой петрушки приходилось выносить и брюки и утюг в сад и гладить их там по-быстрому, даже зимой. А старикан ничего не замечает, знай кивает и благодарит, когда приходит их забирать.
Вокруг вообще одни придурки, так что и общаться с ними незачем. Папа не любил суеты в доме, а маме всегда было трудно со шведами. Однажды ее пригласил на чашку кофе кто-то из соседей. Она причесывалась целый час перед выходом, и все равно через полчаса вернулась лохматая. Прошла дерганой походкой по дорожке, поднялась на крыльцо, вошла в дом и с грохотом захлопнула дверь. Она хранила молчание до самого вечера, а когда заговорила, голос ее звучал еще резче, чем раньше. Мээ-ррри! Клупая тефф-чонка!
Папа стеснялся ее акцента и никогда не позволял ей разговаривать в химчистке с клиентами. Особенно он стыдился, что она не может как следует выговорить имя собственной дочери. Ребенка звать Мари, какого черта? Неужели трудно запомнить раз и навсегда? Дальше этого, до настоящей перебранки дело не доходило, и все равно мамин голос звучал пронзительно и жалобно, а папин бас делался все ниже, уходя в злобное бормотанье.
