Элина ступает по траве, наклоняется к малышу — и вот он уже у нее на руках. Крохотное тельце напряжено, он буквально надрывается от крика. «Как ты могла? — будто говорит он. — Как ты посмела меня бросить?» Элина, держа малыша столбиком, прижимает его к плечу и ходит с ним взад-вперед, до ограды сада и обратно, нашептывая: «Ш-ш, ш-ш, все хорошо, ш-ш, ш-ш…»
— Прости. — Тед встает. — Я не знал, что де… Я не знал, то ли он есть хочет, то ли…
— Ничего. — По пути к ограде Элина проходит мимо Теда и замечает его тревожный взгляд, прикованный к ней.
— Хочешь, я возьму его? — спрашивает Тед.
Малыш уже не кричит, а всхлипывает. Элина приподнимает его повыше.
— Не надо, — отвечает она. — Все хорошо.
— Он хочет есть?
— Вряд ли. Я его кормила совсем недавно… дайка вспомню… всего полчаса назад.
Они снова устраиваются на коврике, и взгляд Элины падает на миску макарон. Она совсем про них забыла. Элина, придерживая ребенка, надевает темные очки и свободной рукой берет вилку. Малыш цепляется за воротник ее блузки, тычется слюнявым ротиком ей в шею, горячо дышит в ухо.
— Просто удивительно, как тебе удается, — говорит Тед.
— Что удается?
— Вот это. — Он указывает вилкой в сторону малыша.
— Что — вот это?
— Он плачет, надрывается, а ты приходишь, берешь его на руки, и он затихает. Просто чудо. Волшебство. Только у тебя одной так получается. Я так не могу.
— Разве?
— Нет. У меня он так не успокаивается, это…
— Неправда. Я точно знаю, ты можешь…
— Нет, нет, — мотает головой Тед. — Между вами особая связь. У него внутри будто встроенный таймер, подсчитывает, сколько он пробыл без тебя, и может сработать без предупреждения, и тогда его больше ничем не утешишь. — Тед пожимает плечами. — На этой неделе я стал замечать.
Элина в раздумье. Малыш посасывает ее блузку и тоже как будто задумался.
— Вот, наверное, в чем секрет. — Элина указывает на свою грудь.
Тед снова качает головой, широко улыбается:
— Нет, хотя я бы его прекрасно понял. Но не в этом дело, поверь. А похоже… похоже, ты ему нужна постоянно, в больших дозах. Нужно убедиться, что ты здесь, никуда не де… — Тед умолкает на полуслове. Элина поднимает на него взгляд. Тед застыл на коленях, не донеся до рта вилку с макаронами, лицо перекошено.
— Эй, — окликает Элина, — ты что?
Вилка звякает, выпав у Теда из рук.
— Все хорошо… Просто немного…
— Что?
— Немного… — Он прикрывает глаза руками. — У меня… бывает иногда…
Элина откладывает вилку:
— Что бывает?
— Что-то не то с глазами.
— С глазами?
— Да пустяки, — бормочет Тед. — Подумаешь. У меня… у меня это… всю жизнь.
— Всю жизнь? — переспрашивает Элина. — То есть как — всю жизнь? — Положив малыша на ковер, она подсаживается к Теду, проводит рукой по его спине. — И быстро это проходит? — спрашивает она, чуть выждав.
Тед так и сидит сгорбившись, прикрыв глаза от света.
— Быстро, — с трудом выговаривает он. — Раз — и проходит. Прости.
— Да глупости.
— Странно, такого со мной не случалось уже…
— Тсс, — шепчет Элина. — Не разговаривай. Принести тебе попить?
Когда Элина возвращается со стаканом, Тед уже выпрямился и смотрит на малыша, склонив набок голову, сдвинув брови. Элина протягивает ему стакан:
— Ну как? С глазами все в порядке?
Тед кивает.
— Что с тобой было? — Элина трогает его лоб. — Тед, ты весь холодный и… забыла слово… Вымок?
— Взмок, — бурчит Тед.
— Взмок, — повторяет Элина. — Надо бы тебе показаться врачу.
Тед, отпив глоток, хмыкает.
— Сходи к врачу.
— Глупости, я здоров.
— По тебе не скажешь.
— Здоров. — Тед, откинув с лица волосы, смотрит на Элину. — Я здоров, — повторяет он. — Правда. — Он обнимает Элину, целует в шею. — Не пугайся ты так. Это пустяки, всего лишь…
— Вовсе не пустяки.
— Пустяки. Со мной так часто бывало в детстве. Потом прошло, а на днях опять…
— На днях опять? И ты ничего мне не сказал?
— Элина, — Тед берет ее за руки, — ничего страшного, клянусь.
— Тебе надо к врачу.
— У каких врачей я только не был! В детстве. У меня проверяли все, что можно, — глаза, мозг, все на свете. Спроси у матери.
— Но, Тед…
Малыш, лежа на коврике, опять всхлипывает.
— Видишь, — говорит Тед, — встроенный будильник сработал.
И в тот же день — или уже на следующий? трудно сказать, ведь поспать так и не удалось — Элина сидит на диване, откинувшись на подушки, поставив ноги на ковер. В руке у нее тяжелое стеклянное пресс-папье.
Это почти правильный шар, с плоским основанием, чтобы не скатился со стола. Внутри сотни крохотных воздушных пузырьков. Элина подносит шар к глазам, вглядывается в зеленоватую глубину с пузырьками, похожими на слезы.
Ей нравится пресс-папье, нравится его прохладная, прозрачная тяжесть. Нравится, что в нем навеки заключен воздух того места, того дня, когда его сделали. Этим воздухом дышал сделавший его мастер. Шар ей как раз по руке, величиной он с голову нерожденного ребенка… месяцев в шесть?.. в пять?.. Надо бы его сфотографировать, крупным планом. Обязательно. Когда-нибудь. Где же фотоаппарат? В студии? Надо бы поискать, положить в надежное место. Хочется разгадать секрет неподвижного пространства внутри шара, проникнуть в него.
Элина берет пресс-папье в обе руки, блуждая взглядом по комнате.
— И я пыталась ей втолковать, — говорит мать Теда с другого дивана, круто развернувшись, обращаясь к Теду, который на кухне, — что не послала ей открытку, потому что вы до сих пор не выбрали имя. Но она и слушать не стала. Страх как разобиделась. — Мать Теда морщится, поправляет рукав блузки, и от Элины не укрывается ее досада. — Не придумали еще, как его назвать?
Тед мычит что-то невнятное из холодильника.
Элина щурится. На миг ей вспоминаются чьи-то руки у нее внутри, глубоко-глубоко. Она снова щурится, чтобы отогнать наваждение.
Мать Теда ерзает на диване. Когда Тед с Элиной купили этот диван, она все ворчала, что он неудобный — мол, нет подголовника. Наверное, ей и сейчас неудобно, думает Элина.
— Неслыханное дело, — продолжает мать Теда, — внуку уже месяц, а я не могу разослать открытки! Вся родня ждет не дождется!
— Так чего же ты ждешь, рассылай, — отвечает сквозь зубы из-за газеты отец Теда.
Элину удивил его приход — родители Теда редко приезжают вместе, у каждого свое расписание.
— Верно, — вставляет Тед, заходя в комнату с подносом. — На открытках ведь можно и не писать имя?
Мать вздыхает, будто услышав непристойное предложение.
— Не писать? Как же без имени?
Тед, пожав плечами, принимается разливать чай.
— Может, Руперт? — бойко предлагает мать. — Мне это имя всегда нравилось, и у нас в семье традиция называть мальчиков Рупертами.
— Напоминает… как его… — Отец Теда сворачивает газету и швыряет на пол.
— Что?
— Напоминает… — отец Теда потирает лоб, — заставку к фильму «Возвращение в Брайдсхед»… ну, это… дети его берут в кровать. М-м… плюшевого мишку! Точно! Имя для плюшевого мишки. — Он поднимает газету с пола. — Имя для плюшевого мишки, — говорит он, второй раз просматривая первую полосу.
— Что? — переспрашивает мать.
— Имя Руперт.
«Руперт, — повторяет про себя Элина, — круп… рупия…»
Тед, опять что-то буркнув, продолжает:
— Вот вам чай. Как у вас дела? Как прошла неделя?
— Или Ральф. Может, Ральф? Ему идет. У моего дедушки второе имя было Ральф. Красивое. И к фамилии подходит.
— Гм. — Тед бросает взгляд на Элину.
Она сидит с неподвижным лицом, поигрывая пресс-папье. Стеклянному шару передалось тепло ее рук. Она видит, Тед колеблется, заводить об этом речь или нет, и в конце концов решается.
— Если на то пошло, — он протягивает родителям чашки, — мы решили дать ему Элинину фамилию. Вилкуна.
Когда мать Теда навещала их в больнице, малышу было три часа от роду. Элине вспоминается ее приход. Свободной рукой Элина прижимала к себе ребенка, а он спал, поджав ножки, прильнув к ее груди. Другая рука ее была перевязана и завернута в таинственный кокон. От кокона тянулись трубки. Над ее головой висели мешочки. Из-под одеяла змеились еще трубки. Элина не смела пока думать, откуда и куда они идут.
Со всех сторон ее окружали подушки. Отчего-то — наверное, от морфина — глаза поминутно закатывались. Комната кружилась и плыла, и стоило большого труда не отключиться, не впасть в забытье. Ее будто влекло упрямым морским течением.
Тед сидел на стуле в другом конце палаты и казался далеким-далеким. В руке он держал ручку, заполнял какие-то бланки. Она взглянула на него, он поднял голову, и у Элины перехватило дыхание, едва она увидела, какое у него лицо: серое, изможденное, неподвижное — не лицо, а маска. Элина не узнавала его, он был будто чужой. «Что с тобой? — хотелось спросить. — Почему ты на себя не похож?»
