— Ты того, знаешь, воровской жизнью не соблазняйся, подавляй в себе… — Он замешкался, видимо не умея сформулировать, что же мне следует подавлять, сплюнул. — Блатная романтика в тебе играет… вот что. Вот ее и подавляй.
Я подавлял. В плохих, следует сказать, условиях. В теплом помещении, среди красивых предметов, я думаю, процесс пошел бы быстрее. В холодном поле я не переставал думать о красивой воровской жизни. Я, правда, ни разу не спросил Захара, почему он променял жизнь бандюги-налетчика на жизнь сварщика. Мои семнадцать лет мне не позволили спросить… Если температура бывала уж очень низкой и даже работа не согревала нас, мы жгли в железных бочках бревна и ящики, облив их соляркой, чтоб лучше горели, топтались у синего и алого пламени. Вверху орали вороны, нестерпимые и истеричные. Во время перерыва можно было пройти по мосткам через чудовищную грязь в столовую механического цеха старого завода. (Строя новый цех, мы не строили новый завод, но лишь расширяли старый.) Как на фронте, механический цех назывался «соседи» или «заводские». Соседи не любили нашу вольную братию. Рабочий рабочему рознь. Наши монтажники клялись, что никогда не согласились бы «ишачить» на конвейере или у станка. Монтажник зарабатывал больше, жил вольнее — полукочевником, был в рабочем мире как бы бедуином среди арабов. Презирая рабов конвейера (мне привелось, заглянув в цех, увидеть, как они мухами облепляют каждый танковый мотор, чтобы, отлепившись, срочно прилепиться к следующему), мы называли их между собой «туберкулезниками». Наглые, румяные от мороза, словно ковбои, обвитые тяжелыми монтажными поясами округ бедер (на поясе топорик, нож…), мы вваливались из-под светлого неба под их темные своды. Обыкновенно один из наших, посланный раньше других, уже стоял в очереди. И когда мы являлись, расталкивая «туберкулезников», занять «наши» места, они были недовольны. Они кричали, что это несправедливо, когда один «занимает», а вся бригада «припирается потом». Что несправедливо, что вся бригада. Мы продолжали припираться, игнорируя их жалобы. Мне, как самому младшему, приходилось чаще других быть солдатом, посланным вперед занять позицию для отряда. После двух-трех тяжелых опытов я очень не полюбил эту роль. Дело в том, что приходилось выдерживать, стоя в запахе промасленных спецовок и потных тел, сильнейшее психологическое давление.
— Монтажник, куртку бы снял, что ли, народу кожу пообдираешь! — неприязненно начинал какой-нибудь задохлый работяга.
— Пожарник, что ли? — подключалась баба с бледным плоским лицом-блином.
— Какой там! Монтажник… Сейчас вся бригада явится. Наглые как танки…
Такие разговорчики они вели за моей спиной. Закономерно, что я стал отлынивать от посылки в авангард и все чаще предпочитал брать с собой еду из дому. Яичница с запеченной в ней колбасой, сало и хлеб насыщали, но не согревали, зато я имел полное право отказаться от посылки в столовую.
До или после Нового года случился скандал с Мишкой-комсоргом. Мишка называл себя болгарином, но, так как его страсть к привиранию была в бригаде всем хорошо известна, мы не сомневались в том, что он кто угодно, но не болгарин. Мы подозревали, что Мишка — цыган. У Димитрова и Живкова — болгарских вождей — рожи были белые, у Мишки рожа была темная, как у индийца. Какой, на хуй, болгарин… «Комсоргство» Мишки заключалось в том, что он ежемесячно собирал с комсомольцев бригады членские взносы и отвозил их комсоргу строительно-монтажного нашего треста. Очевидно, выполнение социальных функций доставляло ему удовольствие, а все другие комсомольцы от комсоргства отказались. Я лично давно знал, что Мишка приспособился пиздить в столовой шницеля, котлеты и сардельки, снимая их с уже поставленных поварами на прилавок самообслуживания тарелок (мимо прилавков двигалась с подносами очередь), извлекая их из гарниров одним точным движением. Может быть, потому что я комсомольцем не был, Мишка, хвастаясь, продемонстрировал мне свои карманы: они были обшиты изнутри пластиком! В них Мишка складывал добычу.
— Учись, пацан, пока я жив… Я плачу за два гарнира и кисель. Обед обходится мне в 19 копеек. Понял, как надо жить?
Я понял, но применять его метод не стал. Шпана давно уверила меня, что у меня плохие руки, то есть в карманники я не гожусь…
Короче, Мишку поймали на месте преступления с карманами, полными котлет и шницелей. Может быть, его заложил заводской «сосед»-доходяга, может быть, увидел повар или подавальщик, дело не в этом… Дело в том, что «соседи» воспользовались Мишкой и котлетами, дабы выплеснуть свою неприязнь к нам, монтажникам, вольным бедуинам. Рабы радостно отвлеклись от обеда, столпились вокруг Мишки, угрожая ему. Они кричали, что Мишка — ворюга, ворующий у рабочего класса, а что может быть паскуднее, чем воровать у рабочего класса. Как цыгана ни корми, он все норовит лошадь украсть! Так кричали они. Мишка завизжал, что он болгарин и ворует у администрации столовой, что, если они могут доказать, что он ворует у рабочего класса, пусть они отрубят ему руку. Вот! Вот его рука!
Заводские схватили его за эту руку, и нам пришлось вынуть монтажные топорики из-за поясов и отбить Мишку. Евлампий в столовую обыкновенно не ходил, находя ее шумной и грязной. Он обедал в бараке, нагрев на печке чаю и разрезая сало ножом. Евлампий, предупрежденный Володькиной матерью, прибежал и вырвал Мишку и нас из окружения, действуя глоткой и не забывая схватиться рукой за монтажный нож, он же немецкий штык, висевший на поясе. Толпа, взворчав и вскричав в последний раз, как раковина, в которую вдруг втянута водоворотом последняя вода, отступила.
Я шел за бригадиром и Мишкой, я видел и слышал их. Отойдя по снегу за барак, бригадир ударил Мишку по роже и в живот розовым кулачищем и прокричал, схватив его за свитер:
— Я тебя, падлу, порешу, если вдруг у своих станешь красть, понял! И мне все равно, цыган ты или болгарин!
Мишка закрыл рожу руками и всхлипнул:
— Не гони меня, Евлампий Степаныч! Я с бригадой хочу, не гони… Куда я еще пойду, беспризорный я! — И Мишка расплакался…
Разумеется, он давил на чувства бригадиру, который даже и не сказал ему, что выгонит, давил беспризорностью и несчастностью… Но верно и то, что в те годы народ тек рабочей силой с работы на работу как хотел, и не угроза потерять работу заставила Мишку расплакаться, но угроза потерять бригаду, коллектив. Помню, что до случая с кражей котлет, переодеваясь после работы, он как-то сказал мне: «Повезло тебе, пацан… Лучше нашей бригады нет в тресте. Коллектив подобрался что надо, ребята веселые… А коллектив коллективу рознь, пацан. С одними мужиками хочется работать, а от других хочется бежать…»
— Блядь египетская… — выругался бригадир. — Научился душу вынимать от мамки-цыганки… Иди работай, пиздюк…
Я справился у Володьки, почему Евлампий обругал Мишку «египетской блядью». Володька предположил, что бригадир перепутал цыган с евреями, которых Моисей вывел из Египта. Бригадир должен был обругать Мишку индийской блядью, ибо доподлинно известно, что цыгане вышли из Индии… Еще есть библейское выражение «тьма египетская», может быть, Евлампий имел в виду, что Мишка темный человек…
В профессии монтажника, пусть мы и гордились ее современностью (мы горячо отстаивали свое отличие от просто строителей, клавших кирпичи), было много от крестьянского коллективного труда или от лесоповала, от шахтерства также. Взять хотя бы забивание арматурин сквозь секции. Согласно технологии секции были пронизаны в длину тремя отверстиями, в каждое следовало ввести сваренную Золотаренко-старшим арматурину. Так шампур прокалывает куски мяса, собирая их в шашлык. Отверстия были стандартными, и секции отливали на бетонном заводе стандартными. Но довольно часто, легко пройдя метров пятнадцать — пару секций, — арматурина отказывалась идти дальше — ее заклинивало. В таком случае мы приносили из барака кувалды и, сменяя друг друга, забивали арматуру сантиметр за сантиметром. Попасть тяжелой кувалдой в срез арматурины диаметром пять-семь сантиметров — нужно уметь. Торчит она, тихо колеблясь, на высоте человечьего глаза. Если промахнешься, влекомый тяжестью кувалды, полетишь рожей на шампур арматурины. Сменяя друг друга, с ахами и артельным общим криком мы загоняли суку, падлу, тварь… Как бурлаки на Волге, как матросы на аврале, как взвод в атаке. «Пробивание целки» — называл эту операцию охальный Димка Топоров. Конец особо упрямой арматурины, расшлепываясь постепенно, напоминал истоптанный инвалидом костыль… Мой удар, я не льстил себя надеждой сравняться с братьями Топоровыми, был слабенький.
— Брюха у тебя еще нет, но это дело наживное. Нажрешь и наебешь еще брюхо, — утешал меня младший, Димка. — Для кувалды вес нужен.
У Димки была розовая, как у Евлампия, шея, над поясом солдатских галифе — широкое, каменное брюхо. Мышцы у Димки были бесформенные, но мощные. Старший, Егор, — темнее и костистее — обладал красивой мускулатурой. В дополнение к упражнениям на стройплощадке — восемь часов в день — он еще «тягал» штангу, был, как тогда говорили, «культуристом». Оба брата жили в одной комнате в общежитии стройтреста. Димка занимался совершенно противоположного рода спортом — «шлялся по бабам», или «жеребился», как называл его активность наш бригадир. «Опять шлялся по бабам?» — спрашивал Евлампий, когда, раздеваясь на ходу, Димка, щеки красно-помидорного цвета, моргая, невыспавшийся, бежал по снегу к бараку, из которого мы уже выходили, одетые для работы. На опаздывающего Димку бригадир не кричал, работник он был отличный, и такой «шляющийся по бабам» был нам в бригаде нужен, ибо на то и бригада, чтоб народ в ней был разнообразный, так говорил Евлампий. Баба у нас была одна — пожилая Володькина мать Мария Золотаренко. Но за бабу ее никто не держал, ругалась она матом почище мужиков, курила, как и Захар, «Беломор», и отличал ее от нас лишь малый рост да способ отравления малой нужды: ей приходилось отходить отлить подальше…
