На девочке выцветшее ситцевое платье в голубую полоску. Оно ей велико – вероятно, подаренное какой-нибудь сердобольной соседкой. Мальчик в байковой пижаме, настолько грязной, что ребенок похож на жалкого бездомного котенка. У него круглое, такое же бледное лицо и черные глаза. Под одним глазом синяк под другим – длинная царапина.
– Что ты там готовишь? – обращаюсь я к девочке, лишь бы начать разговор.
– Тюрю, – тихо отвечает она, продолжая крошить хлеб.
– На чем?
– На воде.
– На воде – с чем?
– С водой! – произносит девочка, на сей раз громче, как бы недоумевая: взрослый человек, а не понимает.
– А папа где?
– На работе.
– Он что, в ночную смену работает?
– Нет, не в ночную.
– Папка в корчме, – слышится тонкий голосок мальчика.
Девочка смотрит на него с укором, но молчит.
– А когда возвращается, он вам приносит что-нибудь?
– Приносит.
– Что же он приносит?
– Да хлеб. Если не забудет.
– Дядя, а мама вернется? – снова звенит голосок малыша.
Он глядит на меня испуганными глазами, как будто только сейчас по-настоящему обратил на меня внимание.
– Ну конечно, а как же иначе! Разве может человек куда-то убежать и не вернуться, – отвечаю я.
– Мама не вернется! – возражает девочка, словно упрекая меня: к чему зря врать?
– Тебя кошка поцарапала? – обращаюсь я к мальчику, чтобы переменить разговор.
– Папка меня побил, – произносит он жалобно.
– Все время его колотит! – подтверждает девочка. – Весь в синяках, бедняга.
– Дай-ка я на тебя погляжу! – тихо говорю я и, притянув к себе ребенка, поднимаю край его грязной пижамы.
Хилое тельце сплошь в ссадинах и синяках.
– Зачем это вы раздеваете ребенка? – слышится вдруг низкий хрипловатый голос.
Незаметно для нас вошел отец. Захлопнув дверь, он опирается на неt в несколько вызывающей позе, как бы в ожидании моего ответа. Козырек кепки, низко надвинутой на глаза, бросает тень на его лицо.
Я сухо говорю, что пришел справиться, как живут его дети.
– Опять из домоуправления?
– Из более высокой инстанции.
– Велика важность – инстанция! – презрительно бормочет хозяин. Затем он сует дочке хлеб, который до сих пор держал под мышкой, и рычит: – На, держи! Брось эту сухую горбушку!
Девочка покорно принимает хлеб и кладет его на стол. Мальчик жадно смотрит на раздавленную буханку белого хлеба, робко протягивает руку, но тут же отдергивает ее.
– И с какой это стати вы раздеваете ребенка? – повторяет отец.
Теперь он стоит ближе к свету, его худое нахмуренное лицо очень смугло – то ли от работы на открытом воздухе, то ли у него печень больная. Руки устало опущены, словно большие кисти непомерно тяжелы. Распахнутый ворот серой рубашки обнажает загорелую мохнатую грудь. От него веет враждебностью и запахом кабака.
– Говорите же, зачем раздевали пацана?
– Я посмотрел, как вы его разукрасили.
– Попробовал бы сам справиться с таким! Кричишь ему: «Замолчи!» – а он орет пуще прежнего. – Хозяин, сняв кепку, сердито швыряет ее в темный угол, где, вероятно, находится кровать. – Эта стерва бросила их, а сама подалась к чертям собачьим! – ворчит он как бы про себя. – Жена! Мать!…
– Если вы и о ней так заботились…
– Стал бы я с ней цацкаться! При такой зарплате, как моя, только оплеухами и могу угощать…
– А она что, не работала?
– Работала. Втихаря. Только поздно я сообразил.
– И когда же она уехала?
Когда уехала, с кем уехала, не давала ли о себе знать, почему не кормите детей, есть ли у них другая одежда – автоматически, словно по бумажке, задаю я свои вопросы. Отец по-прежнему груб, злобен, рычит, но отвечает. Он, кажется, понемногу привыкает давать интервью.
– Что вы собираетесь делать? – спрашиваю я под конец.
– А чего мне делать? Делайте сами, вы ученые! Забирайте их у меня, этих детей, и не морочьте мне башку.
– Пожалуй, так и придется сделать. Мы их заберем.
– Дядя, ты сейчас нас возьмешь? – спрашивает вдруг малыш.
Ребенок вцепился в мой рукав и напряженно смотрит на меня испуганными черными глазами. Девочка тоже следит за мной. Но без видимого оживления. Ей уже известно, что чудес на свете не бывает.
Лично я не собираюсь их брать ни сейчас, ни позже. Я не домоуправление и не детский сад. И потому с некоторым удивлением слышу собственный голос:
– Ну-ка, собирайтесь.
Одну неделю в доме царило веселье. В самом начале было трудновато, в конце – тоже, но в целом неделя была веселая.
Началось с купания, и малыш задал реву – такая игра оказалась для него непривычной, мыло щипало глаза и особенно ссадины от побоев. Но когда я сполоснул его водой и дал ему возможность одному поплескаться в ванне, слезы тут же высохли, и его удалось вытащить на сушу лишь после того, как я объявил, что пора ужинать.
Ужин был для них настоящим пиршеством, так как я извлек все свои запасы, весьма скромные, говоря между нами, – колбасу, брынзу, помидоры и конфитюр, но дети, похоже, давно не видели такой роскоши, они так жадно набросились на еду, что я стал беспокоиться, как бы им не стало плохо. Пришлось объяснять, что и завтра тоже будет день.
Следующее утро ушло на покупку одежды, самой необходимой, недорогой, но малыши радовались любому пустяку и были на седьмом небе (тогда как я втайне наслаждался своеобразным эгоизмом, который мы величаем заботой о ближнем).
После обеда возникли затруднения – мне надо было идти в редакцию, а тащить с собой детей в качестве вещественного доказательства того, что моя миссия выполнена, я не мог. Пришлось отвести их в ближайший парк, дать им ключ от квартиры, мелочь на мороженое и наказ вести себя хорошо.
– Ну, проверил? – спросил Янков.
Я рассказал ему в нескольких словах, что и как, не упоминая о том, как я поступил с детьми. Это едва ли было бы ему интересно.
– Гадкая история, слов нет, – замечает мой шеф. – Это совсем не для печати. Но вот что я решил: мы перешлем письмо в соответствующую инстанцию с предложением заняться этим вопросом районной детской комнате. Тогда никто не сможет обвинить нас в том, что мы оставили сигнал без внимания.
– Раз ты решил…
Наскоро покончив с текущими делами, я попросил разрешения уйти пораньше. На душе у меня скребли кошки – а вдруг на детей напало хулиганье, а вдруг их забрали в милицию или задавила машина?
Они оказались там, где я их оставил. Сидели на скамейке, держась за руки, словно боялись потеряться, и наблюдали, как неподалеку ребята постарше поочередно катались на велосипеде.
– Вы почему не играете? – спросил я.
– А как? – спросила в свою очередь девочка.
– Мы не знаем никакой игры, – уточнил малыш.
– Тогда купите себе по бублику, – велел я, заметив, что в палатке у входа в парк продают только что привезенные бублики.
Получив от меня необходимые средства, дети бросились к палатке. В этот момент Я заметил, что за мной наблюдает поверх очков Димов, устроившийся на противоположной скамейке. Он усмехнулся и кивком подозвал меня к себе.
– Ваши дети? – спросил сосед, когда я подошел.
– Не бойтесь, они у меня временно, – ответил я.
– А чего мне бояться. – Он поднял седые угловатые брови, выражающие легкое недоумение всегда, даже когда они не подняты.
– Шума, – пояснил я, вспомнив историю с дворовыми мальчишками.
– Шума, говорите? Шум – пустяк, с детьми другие заботы, но пускай об этом думают родители.
– У вас были дети?
– Бог миловал! – решительно отрубил Рыцарь. – Жена у меня была. Жена, не жена – это отдельный вопрос. А что касается детей – бог миловал!
– Но ведь дети, говорят, наше будущее.
– Да. Если верить газетам. Или если у вас есть время и вы можете посвятить себя их воспитанию. Только вот у кого в наши дни есть время?
– Тогда давайте поступать, как царь Ирод.
– Ну зачем же так-то! Можно и по-другому. Если это вас интересует.
– Почему же не интересует? – говорю я, убедившись, что дети вернулись на свою скамейку и грызут бублики.
– Что такое, по-вашему, родительская любовь? – спрашивает Димов, глядя на меня поверх очков.
– Известно… родительская любовь.
– Мелкособственническое чувство! – поправляет меня Димов.
И он начал втолковывать мне, что современные родители, как правило, не в состоянии дать детям воспитание. Следовательно, эту функцию должно взять на себя государство. Димов толковал обо всех этих элементарных вещах с таким гордым видом, словно сам их придумал.
– Понимаю, вы за нивелирование индивида, – отважился я заметить.
Он пронзает меня острым взглядом и бормочет себе под нос:
– Ничего не скажешь, хорошо же вы меня поняли! Сосед явно сожалеет, что связался с таким тупицей, как я, но и я теперь тоже сожалею, ибо Димов завел такую многословную апологию общественного воспитания, что сил нет слушать. Подлинное воспитание, воспитание будущего, которое должно обеспечить полный простор для развития индивидуальных способностей и дарований…
