– А может, это была не его старушка? – неожиданно сказала Дина. – Вдруг она выдумала это все?
Капитан удивленно уставился на нее.
– Как это выдумала? А зачем он ей?
– Не знаю. Может, у нее свой старичок умер, и ей теперь одиноко. Она захотела себе нового старичка.
– Как это?
Девичьи глаза капитана широко распахнулись, и я понял, что надо немедленно вмешиваться.
– Так, может быть, мы пойдем? Если вы все закончили…
Он перевел свой удивленный взгляд на меня.
– Или вы не закончили?
Капитан вздохнул, сложил исписанный листок вдвое и опять посмотрел на Дину.
– Выйди в коридор. Мне надо поговорить со Святославом Семеновичем.
Дина отняла у меня свою руку, тяжело поднялась со стула и вышла из кабинета.
– Там тоже стулья есть, – крикнул в закрытую дверь капитан. – Посиди минут пять.
– Что? – она открыла дверь и снова заглянула в комнату.
– Я говорю – посиди там у входа рядом с дежурным. Сейчас я вас отпущу.
– А-а, – протянула Дина. – А я думала – вы хотите что-то сказать.
Капитан дождался, пока дверь за ней снова закроется, и посмотрел на меня.
– Вот, – сказал он с такой интонацией, как будто до этого говорил о чем-то важном для нас обоих, а мне теперь предстояло принять решение – согласиться с ним или нет. – Ну, что думаете?
Я покачал головой, потом пожал плечами, потом вздохнул и, наконец, сказал:
– Это ужасно.
– Я вас понимаю. У меня у самого дочь. Тоже не знаю – как уследить. Летом школу заканчивает.
Я поймал себя на том, что не могу отвести взгляда от этих его девичьих глаз. Они ждали от меня чего-то и требовали каких-то совсем не девичьих решений.
– Вы вступительные экзамены принимаете? – спросил капитан.
– Да, да, принимаю.
– Сможете нам помочь?
– А вы в какой институт планируете?
– В Физтех она хочет. Говорит – самое перспективное туда поступать.
– Ну да, у них очень сильная школа… Только я ведь преподаю литературу… Гуманитарное, так сказать, направление…
– Да ладно вам. Вы же профессор. У них там тоже профессора. Разве не договоритесь? По-профессорски.
– В принципе, можно поискать знакомых… Но мне сейчас нелегко вам так сразу сказать…
– А вы и не говорите. До лета времени у нас с вами полно. Тем более что и невестке вашей тоже надо сначала разродиться. Если до суда дело дойдет, то, пока не родит, никто ее вызывать не станет.
– А что, ее могут посадить в тюрьму? У нее же будет маленький ребенок.
– А за это вы не беспокойтесь, – махнул он рукой. – Такие колонии тоже бывают. Но до суда может и не дойти. Зависит от администрации магазина. Если заберут заявление – делу конец. А так – все должно идти своим ходом. Подождем. Может, и заберут. Что там она у них украла-то? Чепуха! Ну, так что? Поможете?
Я представил себе Дину с ребенком за колючей проволокой и закрыл глаза.
– Я постараюсь.
– Ну, вот и ладненько, – обрадовался капитан. – А то у нее с математикой совсем плохо. Учителя говорят – нанимайте репетитора. А где на него денег возьмешь? Третий месяц зарплату не видели.
Я открыл глаза.
– Вам что, тоже задерживают? Я думал – в милиции не должны.
Капитан нахмурился, и его глаза впервые перестали быть девичьими.
– Не должны, – зло усмехнулся он. – Они много чего не должны. Видно, одного путча им мало. Доиграются еще. Я в органах восемнадцать лет, и отец у меня – тридцать пять. И ни разу за все это время такого не было. Ни разу. Даже когда Сталин умер.
Он посмотрел на меня с таким гневом, как будто именно я был виноват и в смерти Иосифа Сталина, и в том, что офицерам милиции не выдают зарплату.
– Доиграются, – повторил он.
– Ну, мы тогда, наверное, пойдем? – вмешался я в его горестные раздумья. – А то Дине надо уже отдыхать. У нее срок – почти семь месяцев.
– Хорошо, – сказал он, поднимаясь. – Звоните… Да! И вот еще что!
Он рывком выдвинул ящик стола и вынул оттуда книгу.
– Вот, подпишите.
На обложке было набрано жирным шрифтом: «Это я – Эдичка».
– Но это же книга Лимонова.
– Ну да, – улыбаясь, сказал он. – Я же вам говорил, что его уважаю. Смело очень про педерастов. Жизненно.
– Но я не могу подписать этой книги. Я ее не писал.
– Но вы же профессор литературы.
– Ну и что?
– Как это – что? Кому еще подписывать, как не вам? Лимонова я ведь не знаю.
Я понял, что сопротивление бесполезно.
– Ну, хорошо, давайте… Только я не знаю, что мне вам написать.
– Напишите что-нибудь философское.
Я подумал и написал: «Капитану Иванову – от большевика Лимонова и жида Койфмана. На добрую память».
* * *
На улице из-за выпавшего вечером снега было совсем светло. Не скажешь «как днем». Но и «как ночью» не скажешь тоже. Третье время суток. Зимнее. И все светилось. Даже лежавший на боку троллейбус не выглядел таким обугленным, как обычно. Путчи надо проводить зимой. Останки сгоревшего транспорта под снегом совсем не уродуют пейзаж. Скорее придают ему новый объем и интригу. Как большие пушистые елочные игрушки. А осенью раздражали.
– Вы как себя чувствуете? – сказала Дина, вглядываясь мне в лицо. – Вам с сердцем не плохо? Что-то вы побелели.
– Тут все побелело, – сказал я. – Смотри, сколько снега.
– А можно тогда мы Володьку с вами здесь подождем? Я ему тоже позвонила. А то он придет, а нас нет. Разминемся.
Впрочем, мне действительно было плохо. Поэтому то ли от боли в груди, то ли оттого, что я смотрел на тень капитана, падавшую из окна, я начал думать о смерти. Подрагивая на снегу у моих ног, бесплотный милиционер держал в руках бесплотную книгу. Я смотрел на него и думал, что, расписавшись там, на второй странице обложки, я установил наконец прямую связь с миром теней. Аид располагался от меня теперь на расстоянии полуметра. Глядя на то, как капитан в своем призрачном царстве перелистывает страницы, я вдруг понял, что в смерти ничего страшного нет. И, может быть, даже наоборот. Я понял, что там должна быть очень хорошая литература. Ведь Пушкин вряд ли перестал там писать. И у Достоевского вышло, наверное, еще томов двадцать. И все это наконец-то можно будет прочесть. И послушать – что нового спел Элвис. Плюс оттянуться с Венечкой. Похмелья там точно не должно быть. Не те эмпиреи.
– Вам правда не плохо? – произнесла Дина откуда-то очень издалека. – Вид ваш мне что-то не нравится.
«Он многим не нравится, – подумал я. – Но это ничего. Ничего страшного».
Мною внезапно овладела веселость. Я вдруг подумал – а с каким, собственно, видом приходят туда? То есть с каким уходят, очевидно, понятно. Примерно как у меня. А с каким приходят? Не может быть, чтобы при тамошней благодати мы добирались туда такие помятые, кашляющие и свистящие. В старых плащах. Что-то должно произойти в дороге. Должно в нас содержаться это второе дно. Как в хитрых шпионских чемоданах. Второе чудо. Которое там обнажится. И засверкает. И нам опять двадцать два. И мы больше не вялые гусеницы с таблетками, чужими зачетками и горькими надоевшими папиросами, а такие большие красивые бодрые бабочки. Как мадам Баттерфляй, которая тоже скрывала в себе нечто иное. И у всех у нас девушки. И Соломон Аркадьевич шаркает шлепанцами со счастливой улыбкой на устах.
– Смотрите! Вон, кажется, Володька идет, – сказала Дина, и я оторвал взгляд от тени милиционера.
* * *
За этот год мой сын здорово изменился. Впрочем, мы все здорово изменились за этот год. Не обязательно даже было бросать семью, с которой прожил почти двадцать лет, и потом самому оказаться брошенным одним молодым, но неясным существом, сумевшим под занавес разбить тебе сердце. Достаточно было просто прожить этот год именно в этой стране. Вполне достаточно для необратимых потерь. В смысле отношения к жизни, а не в смысле денег.
Хотя и в смысле денег, наверное, тоже.
Так я встретился со своим сыном, которого не видел уже целый год.
– Ну что, как у тебя дела? – сказал я, продолжая держать на весу руку, чувствуя, как она замерзает без перчатки и как он упорно отводит от нее взгляд.
– Как там? – сказал он, глядя туда, где лежал троллейбус.
– Все нормально, – заговорила Дина. – Заявление они заберут.
Не знаю, почему она была в этом уверена. Что касается меня, то я не был. Быть может, это ее возраст нашептывал ей, что плохие вещи происходят только с другими людьми. Но суть всякого акустического обмана состоит не в искажении звука, а в устройстве ушной раковины. И головы, которая прилагается к ней, и сердца, бьющегося чуть ниже. Потому что многое можно услышать от самой себя в четыре часа ночи на крыльце отделения милиции, когда и голова, и сердце, и под ним другое сердце, и порозовевшая от холода ушная раковина вступают в заговор, чтобы воспринять всякий внутренний шепот с надеждой.
– Правда? – Володька наконец повернулся ко мне. – Они правда его заберут?
– Конечно, заберут, – сказал я, надевая на окоченевшую руку перчатку. – Куда они денутся?
