«И больше — никаких волшебных палочек! — добавлял он в письме после долгих излияний по этому поводу. — Пожалуйста, никаких больше призраков, ангелов, дьяволов и чудесных превращений. Там, где может случиться все, что угодно, ничто не имеет значения. По-моему, все это попросту безвкусно и глупо».
«Ах ты старый ворчун! — написала она в ответ на открытке. — Диккенсовский прагматик! Это же литература, а не физика!»
Спорить им часто случалось и прежде, но впервые они схлестнулись по почте.
«Расскажи об этом Флоберу и Толстому! — ответил он. — Что-то не припомню среди их героев ни единого человека с крыльями!»
На это она ответила: «Перечитай „Мадам Бовари“, — далее следовали номера страниц, — Флобер предупреждает, как опасны для мира люди вроде тебя!» Последние три слова жирно подчеркнуты.
Одним словом, книги из списка Дейзи привели его к мысли, что литература плохо знает человека, авторы растекаются мыслью по древу или играют с читателем в кошки-мышки, вместо того чтобы поговорить о необычайной человеческой изобретательности, призвать к необычайным свершениям. Быть может, только в музыке возможна подобная чистота. Превыше всех он ценит Баха, в особенности клавир; вчера в операционной, вырезая Андреа астроцитому, он слушал две партиты. Ну и конечно, обычные его спутники — Моцарт, Бетховен, Шуберт. Джазовые идолы: Эванс, Дэвис, Колтрейн. Из художников — Сезанн. Некоторые соборы, куда Генри заходил по воскресеньям. Если говорить не только об искусстве, его хит-парад высочайших достижений человечества включает в себя теорию относительности Эйнштейна, которую ему довелось довольно подробно изучить в двадцать с небольшим. Надо бы все-таки составить такой список, размышляет он, спускаясь по широкой каменной лестнице в холл, хотя и понимает, что никогда этого не сделает. Дело, об осуществлении которого ты даже помыслить не можешь, стремление к совершенству, требующее глубочайшей сосредоточенности, — вот что такое гений. А утверждение Дейзи, что люди якобы «не могут жить без сказок», — попросту неправда. Ведь он, Пероун, может.
У двери он подбирает почту и газеты. Идет с ними на кухню, по пути просматривая заголовки. Блике сообщает ООН, что иракцы готовы к сотрудничеству. Ожидается, что в сегодняшней речи в Глазго премьер-министр, со своей стороны, подчеркнет гуманитарные причины войны. С точки зрения Пероуна, это единственная стоящая причина. Однако запоздалый отклик премьера выглядит довольно-таки цинично. Генри разыскивает в новостях ночную историю, приключившуюся в половине пятого. Но об этом ничего нет.
Похоже, за все утро в кухню никто не спускался. На столе стоят его чашка из-под кофе и бутылка из-под минералки Тео; рядом лежит пульт. Есть что-то странное, не то успокоительное, не то зловещее, в вассальной недвижности предметов. Пероун берет пульт, включает телевизор, убирает звук — до новостей еще несколько минут — и наполняет чайник. Всего лишь чайник — а какое чудо человеческой изобретательности: максимально эффективная форма, безопасная пластмасса, широкое горлышко — чтобы удобнее было наливать, электронагреватель, скрытый в пластиковой подставке. На старинные технологии он никогда не жаловался: и жестяная тугая крышка, и женственное черное углубление розетки, только и ждущее, когда кто-нибудь притронется к нему голыми руками, казались ему в порядке вещей. Но кто-то задумался о том, как изменить все к лучшему, обмозговал как следует, испробовал свои решения на практике — и теперь обратного пути нет. Миру на заметку: не все у нас меняется к худшему.
Он мелет кофе, когда начинаются новости. Новый диктор — симпатичная темнокожая женщина; брови ее выгнуты дугой, словно в изумлении перед тем, что настало еще одно утро. По-видимому, Лондон ожидает сегодня крупнейшая за всю его историю демонстрация протеста: показывают автобусы, доставившие в столицу множество людей из других городов. Репортер рассказывает о собравшихся на набережной. Толпа бурлит подозрительным весельем. Люди машут друг другу, обнимаются — похоже, они просто рады, что собрались вместе. Если они думают (и, возможно, справедливо), что массовые пытки и казни, этнические чистки и геноцид все же лучше войны, право, им стоило бы держаться посерьезнее. Самолет — самолет Генри — идет в списке новостей вторым. Та же картинка — и новые детали: причиной пожара, по-видимому, стало короткое замыкание. В кругу полицейских стоят двое русских: первый пилот, худощавый тип с лоснящимися волосами, и его толстяк помощник, почему-то очень оживленный. Оба кажутся загорелыми — может быть, они откуда-то из южных республик? Умирающая на глазах новость — ни злодеев, ни смертей, ни непредсказуемого развития событий — искусственно оживляется спором: какой-то эксперт заявляет, что посадка горящего самолета в непосредственной близости от густонаселенных кварталов была безответственным решением. Представитель аэропорта отвечает, что никакой опасности для лондонцев не было, ждут комментария властей.
Он выключает телевизор, пододвигает табурет и устраивается у стола с чашкой кофе и телефоном. Прежде чем начнется его суббота, надо позвонить в больницу. Он пробивается в отделение интенсивной терапии и просит позвать дежурного. Ожидая, пока тот подойдет, Генри прислушивается к больничному шуму; в смутном гуле голосов он различает знакомые: вот что-то говорит привратник, вот книгу, а может быть, папку шмякнули о стол.
Затем в трубке раздается невыразительный голос занятой женщины:
— Дежурная медсестра слушает.
— Дейрдре? Я думал, сегодня дежурит Чарльз.
— Он слег с гриппом, мистер Пероун.
— Как Андреа?
— Пятнадцать по шкале Глазго,[6] кислородное насыщение хорошее, спутанности нет.
— А дренаж?
— Держится в районе пяти сантиметров. Мне кажется, стоит перевести ее обратно в палату.
— Хорошо, — говорит Пероун. — Передайте мои поздравления анестезиологу. Да, как она, не доставляет вам хлопот?
— Она, мистер Пероун, еще слишком слаба, чтобы доставлять хлопоты. И мы все этому только рады.
С серебряной тарелочки возле стопки кулинарных книг он берет ключи от машины, телефон и пульт от дверей гаража. Бумажник лежит в пальто, висящем в комнатке за кухней, рядом с винным погребом. Ракетка — наверху, на втором этаже, в нижнем отделении стенного шкафа. Он накидывает старую походную куртку и уже собирается включить сигнализацию, но вспоминает, что наверху спит Тео. Пероун выходит наружу и поворачивается, чтобы запереть дверь; издалека доносятся вопли чаек, залетевших в город в поисках поживы. Солнце низко над горизонтом, и лишь половина площади — его половина — ярко освещена. Он идет прочь от площади по блестящей влажной мостовой, удивляясь необычной свежести этого утра. Воздух чист, как родниковая вода. Кажется, словно он шагает по гладкой естественной поверхности, где-нибудь на морском берегу — например, по базальтовым плитам, смутно памятным с детства. Должно быть, крик чаек пробудил это воспоминание. Во рту всплывает вкус соленого морского воздуха, и, дойдя до Уоррен-стрит, Пероун напоминает себе: не забыть зайти в рыбную лавку. Взбодренный кофе, энергичной ходьбой и перспективой игры, уже представляя себе приятную тяжесть ракетки, ладно сидящей в руке, он ускоряет шаг.
Соседние улицы по выходным обычно пустуют; однако сейчас впереди, по Юстон-роуд, валит к востоку, в сторону Гауэр-стрит, огромная толпа, а на самой улице стоят притиснутые друг к другу автобусы — точь-в-точь как он видел в новостях. Пассажиры прижались носами к стеклу, им не терпится выйти и влиться в толпу. Из окон машут плакатами, шарфами болельщиков, транспарантами с названиями английских городов — Стрэтфорд, Глостер, Ивсхэм. Из гущи нетерпеливой толпы на мостовой доносятся то резкий гудок рожка, то гулкий удар в барабан. Здесь и там народ разучивает речовку, Генри не сразу удается разобрать слова: «Нет атакам, мир Ираку!» Плакаты, еще не воздетые, вкривь и вкось висят на плечах. Раз десять мелькает надпись: «Не во Имя Мое». Претенциозная изысканность формулировки указывает на протест нового типа — глянцево-лаковый протест потребителей дорогих шампуней и безалкогольных напитков. Генри предпочитает старое доброе: «Покончить с этим». Мимо проплывает плакат одной из групп-организаторов — Британского мусульманского союза. Генри хорошо их помнит. Это их глава объяснял недавно в газете, что отступничество от ислама — преступление и должно караться смертью. Следом идет Суоффемский женский хор, а за ним — «Евреи против войны».
На Уоррен-стрит он сворачивает направо. Теперь он смотрит на восток, по направлению к Тотнем-корт-роуд. Здесь толпа еще гуще, и с каждой секундой к ней прибавляются десятки людей из метро. Силуэты, подсвеченные утренним солнцем, на миг вырываются из тени и снова вливаются в темную массу; однако можно различить передвижной книжный ларек и тележку с хот-догами, самоуверенно выросшую прямо перед «Макдоналдсом». Удивительно, сколько детей — даже младенцы в колясках. Несмотря на весь свой скептицизм, Пероун — в кроссовках, с ракеткой в руке — чувствует возбуждение и соблазн, обычные для такой ситуации: толпа, завладевшая улицей, десятки тысяч людей, объединенных единой целью, даже стороннего человека заражают бунтарским восторгом.
