— Для начала я вам принес вот это… закусите пока что и подождите меня здесь… примерно через час мы пойдем в горы… но будет хорошо, если ты мне сразу заплатишь за этот хлеб и колбасу, чтобы потом не вышло путаницы.
Я вытащила тысячу лир и дала ему, он посмотрел деньги на свет и отсчитал мне сдачу такими грязными и рваными бумажками, каких я никогда не видела. Такие бумажки бывают обычно в деревнях, где у людей мало денег и они все время обмениваются этими деньгами, никогда не заменяя их новыми, потому что крестьяне не доверяют банкам, а держат деньги у себя дома. Я возвратила ему некоторые из этих бумажек, потому что они были очень уж грязными, Томмазино заменил их другими, заметив при этом:
— Я бы ничего не имел против целого воза таких бумажек, как эти.
Томмазино ушел, предупредив нас, что скоро вернется, а мы поели хлеба и колбасы и молча и спокойно сидели на кровати, потому что теперь знали, что скоро у нас будут и жилище, и продукты. Вдруг, сама не знаю почему, может быть просто думая вслух, я сказала:
— Вот видишь, Розетта, что значит иметь деньги. А она мне:
— Это мадонна помогла нам, мама, я уверена, что она нам всегда поможет.
Я не стала возражать ей, потому что знала, что Розетта очень религиозна и всегда молится утром и вечером, перед тем как лечь спать. Я сама приучила ее к этому, потому что у нас так принято, но теперь я невольно подумала, что если нам помогла мадонна, то ее помощь не совсем обычна: Томмазино убедили помочь нам деньги, а эти деньги я нажила спекуляцией, возможной во время голода и войны. Может быть, мадонна хотела, чтобы были война и голод? Но зачем ей это нужно? Чтобы наказать нас за наши грехи?
Поев хлеба с колбасой, мы улеглись на грязные простыни Томмазино: встали мы на рассвете, и теперь сон дурманил нам голову, как это бывает после того, как выпьешь на голодный желудок вина. Мы спали, когда вернулся Томмазино, и он разбудил нас, гладя по щекам и весело приговаривая:
— Вставайте, пора в путь, вставайте.
Он был доволен, потому что, очевидно, видел в нас источник наживы. Мы поднялись и вышли вслед за ним из дому. На лужайке у моста мы увидели серого ослика, совсем крошечного, из тех, что мы зовем сардинскими, Томмазино навьючил на бедняжку целую гору свертков, а на самом верху привязал наши чемоданы. Мы тронулись в путь; Томмазино вел осла под уздцы, держа в свободной руке палку, одет он был по-городскому — в черной шляпе, черном пиджаке и черных брюках в полоску, но без галстука, а на ногах у него были солдатские башмаки из желтой юфти, очень грязные; мы с Розеттой шли вслед за ним.
Сначала мы следовали по дороге, огибавшей подножие горы, потом свернули на горную тропинку, ответвлявшуюся от дороги, извилистую и каменистую, пыльную и неровную, окаймленную колючим кустарником, начали карабкаться по ней вверх и очень скоро очутились в узкой долине, которая подымалась в форме воронки среди гор и заканчивалась на самом верху перевалом, видневшимся на фоне неба между двух каменистых вершин. Поверьте мне, как только я вступила на эту горную тропинку, покрытую высохшими испражнениями животных, камнями и рытвинами, радость охватила меня. Я сама крестьянка, родилась в горах, до шестнадцати лет постоянно ходила по таким тропинкам, и та, по которой мы теперь поднимались, показалась мне знакомой и родной; я чувствовала, что, хотя и не нашла своих родителей, все же я нашла те места, где протекало мое детство. До сих пор, думала я, мы жили в долине среди обманщиков, воров, грязных людей и изменников, но теперь эта милая моему сердцу крутая, покрытая ослиным навозом тропинка приведет нас в горы, где живут близкие мне люди. Ничего этого я не сказала Томмазино, во-первых, потому, что он со своим еврейским лицом и жаждой наживы тоже не понял бы меня, а во-вторых, он был из равнины. Когда мы проходили мимо живой изгороди, в тени которой росли цикламены, я тихонько сказала Розетте:
— Нарви цикламенов и укрась ими косы, это тебе очень пойдет.
Сказала я это потому, что внезапно вспомнила, как я сама еще девочкой рвала цикламены (мы — чочары — называем их почему-то надоедливыми цветами), делала из них букетик, втыкала его себе в волосы над ухом, и мне казалось, что я становлюсь от этого гораздо красивее Розетта послушалась меня и, когда мы остановились, чтобы перевести дух, нарвала два букета: один для себя, другой для меня — и мы украсили ими свои волосы Томмазино с удивлением посмотрел на нас. но я сказала ему, смеясь:
— Мы хотим быть красивыми, когда войдем в свой новый дом.
Он даже не улыбнулся; уставившись перед собой, он подсчитывал в уме стоимость продуктов, которые собирался для нас купить, и сколько он может на этом заработать. Это был настоящий спекулянт, да еще и с равнины.
Тропинка сперва привела нас к нескольким домикам, расположенным в начале равнины, потом свернула направо и пошла среди кустарника зигзагами по склону горы. Подъем был почти незаметным, только местами тропинка круто брала вверх, но я совсем не чувствовала усталости, потому что мои ноги, можно сказать, с самого рождения привыкли к крутым подъемам, и я сейчас же, как бы инстинктивно, пошла вверх неторопливым и размеренным шагом горных жителей. Даже на крутых подъемах дыхание мое не ускорялось, в то время как Розетта, выросшая в Риме, и Томмазино, житель равнины, должны были то и дело останавливаться, чтобы перевести дух. Тропинка подымалась все выше, и все шире развертывалась перед моими глазами долина. Это была даже не долина, а тесное ущелье, подымавшееся уступами вверх и похожее на огромную лестницу, верхние ступеньки которой были гораздо уже нижних. Эти ступеньки, которые мы, чочары, называем мачерами, состоят из длинных и узких полосок обработанной земли, поддерживаемых выложенными из камней стенками и похожих на ряд террас. На этих клочках земли растет всего понемножку: хлеб, картофель, кукурузу, овощи, лен, даже фруктовые деревья, виднеющиеся там и сям на маленьких полях. Мне очень хорошо знакомы такие Мачеры: еще девчонкой я надрывалась, таская вверх по крутым тропинкам и лестницам, соединяющим Мачеры между собой, корзины с камнями для укрепления стенок. Обработка земли на склонах гор требует большого труда; крестьяне должны очистить землю от кустарника и больших камней и принести наверх не только камни для стенок, удерживающих почву, но даже и землю. Зато, как только эти поля-мачеры готовы, крестьянин получает с них псе, что ему нужно для прожитья, так что ему больше не приходится почтя ничего покупать на рынке.
Не знаю, сколько времени мы шли по горной тропинке, которая то карабкалась по левой стороне долины, то пересекала ее и начинала взбираться по правой стороне Отсюда была уже видна вся долина, подымавшаяся вверх до самого неба: сначала шла гигантская лестница мачер, потом — темная полоса кустарника, постепенно редевшего- еще выше на голых склонах виднелись редкие деревья, наконец и они исчезли, и долина там, у самого голубого кеба, кончалась перевалом, усыпанным белым щебнем. Недалеко от вершины горы виднелся клочок зеленой растительности, сквозь которую просвечивали красные скалы. Томмазино рассказал нам, что среди этих скал находится вход в глубокую пещеру, в которой много лет назад скрывался знаменитый пастух из Фонди. Этот пастух сжег живьем свою невесту, заперев ее в избушке, а потом ушел через горы на другую сторону, там женился, у него были сыновья и внуки, и когда его наконец нашли он был уже белобородым стариком отцом, свекром и дедушкой — и его все любили и уважали. Томмазино сказал, что за этим хребтом начинаются горы Чочарии, и одну из этих гор называют Горой Фей. Я вспомнила, что в детстве название этой горы казалось мне полным глубокого смысла, и я часто спрашивала у матери, жили ли на самом деле на этой горе феи, а она мне отвечала, что фей там нет и никогда не было, а гора называется так неизвестно почему. Но я ей не верила, и даже теперь, спустя много лет, когда у меня была уже взрослая дочь, я еле удержалась, чтобы не спросить у Томмазино, почему эта гора называется Горой Фей и были ли на ней когда-то феи.
Ну, хватит об этом. На одном из поворотов тропинки мы увидели посреди маленького поля белого вола, запряженного в плуг, а за плугом крестьянина, погонявшего вола вдоль длинного и узкого клочка земли. Томмазино сложил рупором руку и закричал:
— Эй, Париде!
Крестьянин сделал еще несколько шагов за плугом, потом остановил вола и неторопливо пошел к нам.
Он был невысокого роста, но хорошо сложен, как все чочары, с круглой головой, низким лбом, маленьким крючковатым носом, тяжелой челюстью и узкими губами, которые, по-видимому, никогда не улыбались. Томмазино сказал ему, показывая на нас:
— Эти две синьоры, Париде, приехали из Рима и ищут здесь в горах домик… до прихода англичан, конечно, на короткое время.
Париде стащил с головы черную шапчонку и уставился на нас бессмысленными и ослепленными солнцем глазами — так обычно смотрят крестьяне, пробыв целый день наедине с буйволом и плугом в поле. Потом медленно и нехотя он сказал нам, что свободных домиков нет, которые были свободными, так их уже сдали, одним словом, он не знает, где нам можно поселиться. Лицо Розетты сразу стало грустным, я же сохранила спокойствие, потому что знала, что в кармане у меня лежит много денег, а с деньгами рано или поздно все устроится Так оно и вышло: как только Томмазино несколько грубовато сказал:
