Мозг окончательно замкнуло.
Кнопка проваливалась, но взрыва не было.
– Милиция! Вызовите милицию! – кричали люди.
А она просто кричала, сплошной крик кричала она, продавливая бракованную кнопку. Курица, мокрая курица, курицы всегда в проигрыше…
Кто-то метнулся на выход, кто-то залез под стол, кто-то подкрался. Повалили на черный кафель. Руки и ноги придавили ботинками, чтобы не шевелилась. Профиль в платке припечатала подошва. Распяли в позе неподвижности. Из наушников в уши текла тишина.
Вот если бы там играл «Наутилус». «Я ломал стекло, как шоколад в руке…» Она лежала, заткнувшись, тело затекало, а в голове крутилась одна и та же переиначенная строчка любимой группы:
– Я хочу быть собой! Я хочу быть собой! Я так хочу быть собой! И я буду собой…
– Она описалась…
– Да ладно…
– Фу, точно…
– Мокрая…
– Потекла…
– Не отпускайте. Это, может быть, маневр…
– Ага, маневр, твою мать. Зассала. Глянь, мутная какая…
– Курица мокрая… Не изгадиться бы.
– Не курица, а курва…
– Хотела курицей-гриль стать…
– Нас героями должны объявить – смертницу задержали.
– Че ты ссышь, дура? Ссы! Скоро с тобой поговорят.
– Приехали!
– Где?
– Да вон за стеклом: видишь – ментов сколько…
– А че? Расскажу своим: Мартинс в моче шахидки.
– Клево. Проводки отсырели.
– А может, энурез у ней?
Степан вернулся домой, дверь была не заперта – ага, ключ он Луизе не доверял. Короткий роман закончился. Ушла. Он поставил Бутусова. Сходил за пивом. Пил. И написал пляшущие буквы, которые потом перенесет в компьютер и будет перечитывать.
В твоем сверканье глаз
Девица-недотрога —
Пылающий Кавказ,
Высокая тревога.
Он обидчиво вспоминал, что так и не сломил гостью. Осталась верна горным пейзажам и убогому быту.
Но не орла размах,
А безнадега куриц —
И в низеньких домах,
И в суженности улиц.
«Пустое!» – думал Степан. Пустой уклад, и немолчное таинственное кудахтанье, пронизывающее все, ожесточенно дрожащее в чистом воздухе. Страх ножа и жажда пореза…
Для выстрела гора
Крикливым эхом служит…
Шумит река Кура,
Кудахчут воды Сунжи…
Мутное эхо, которое выкликают стрельбой…
Мутные воды, которые не затыкаются и квохчут над каменными яйцами. Как наседки.
Все расстрелы и лагеря
Вдруг покажутся кровью малой.
Сердце плещет у снегиря —
Мех пропитан волною алой. —
написал Степан, познакомившись с Серегой. –
Скучен птички простой скелет,
И серятина оперенья…
Интересен жестокий цвет —
Цвет смородинного варенья!
Коммунизм – это снегири,
Что трещат на плывущей льдине.
Темень вод под лучом зари —
Батя Ленин журчит Владимир.
От других Серегу Огурцова отличало пламя в груди. На левой груди там, где сердце, у него простиралось географическое родимое пятно, напоминавшее силуэт СССР. Обычно оно было бледновато, но резко краснело, если в огурцовскую кровь врывался адреналин. Правда, об этом Степа не знал. Это была военная тайна.
Сергей походил на снегиря. Снегирь летит вслед за холодом, наслаждаясь сахаром мороза, и грудь у птички откликается на стужу бодрым покраснением. Сергей искал трудностей. Он расцветал кумачом на эксцессы борьбы, в ответ на насилие…
У Огурцова были старшие братья, недавние предшественники.
В середине девяностых они назвали себя – Реввоенсовет. Совет состоял из дюжины романтиков, запасшихся тротилом. Они послали в центральные СМИ пресс-релиз, обещая «смерть буржуям». Но убивать стали памятники. Первым делом подорвали за городом царя Николая Второго с каменной бородой и в каменной короне. От памятника остались серые объедки и торчащие в небо железные штыри. Следующей их жертвой стал Петр в центре Москвы, несообразный, гнетущий верзила над рекой. За полчаса до рассвета умелец, обряженный в акваланг, речным дном прополз к памятнику и обвязал его нитями будущего взрыва. Но взрыв не случился – у памятника заметили парочку, слипшуюся в поцелуе. И пожалели! Эта парочка своим мещанским засосом спасла каменную тушу монарха от падения в реку…
Председателем Реввоенсовета был молодой мужик с тройным подбородком, крупный, горячий, в споре махавший руками. Взорвав Николая и условно Петра, он решил заработать денег на «серьезные меры». Для этого вылетел во Владивосток («Во Владик», – говорил он, хитро причмокивая), нанялся киллером и в подъезде выстрелом из «макарова» убил местного банкира. Красного киллера взяли, спецслужба вела его от Москвы, ожидая повода для арестов. В какие-то дни Реввоенсовет был разгромлен. Одни раскаялись и истерично помогали следствию, другие замкнулись и гордо выслушали приговор, третьи сумели откосить через дурку. Лишь товарищ председатель на суде был красноречив, цвел, взмахивал руками, обещая торжество революции, и получил пятнадцать лет строгача.
Одновременно с подвигами Реввоенсовета красная бригада родилась на Украине. Там готовились к широкому делу – во имя Украинской Рабоче-Крестьянской Республики. Базы восстания укоренились в портовых городах. Накопился целый склад оружия. Сначала в Одессе семеро студентов грабанули ювелирный. Все вышло на ура. Затем втроем брали Центробанк в Николаеве. Шумело море, парней укачивало предчувствие успеха, и банковский «экс» они решили скрепить кровью. Покидали в сумку купюры и разом сказали «Чао!» силачу-секьюрити, вытянутому на кафельном полу. Каждый выстрелил.
Их арестовали в херсонской квартире окнами в море. Море пахло диковинным фруктом. Они отстреливались.
Их пытали, арестовав. Хохляцкие менты не могли простить идейным успех в криминале. Их поднимали на дыбу, загоняли под ногти иголки. Одного запытали до смерти. Двое стали инвалидами. Еще один сломался, отпустил бороду змейками, смотрел из клетки маслянисто, все читал Новый Завет и топил товарищей. «В соблазн ввели меня богоморцы», – говорил он кротким отсутствующим голосом, а борода его сочно чернела. Он чаял отделаться дуркой, но вместе со всеми получил двадцатку.
Москвичу Сереже Огурцову тогда было пятнадцать лет. Мать была им недовольна, на ее консервативные дамбы накатывала грозная рок-музыка, которую вперемешку с солдатским матом извергал сыновний магнитофон. Также ей очень не нравилась рокерская кожаная амуниция со стальными заклепками. Ну зачем тебе, сынок, такая паршивая кожанка? Как вы ее называете? Косуха? Бугристая, в пупырышках, как в прыщах. У тебя личико чистое, кожа хорошая, в маму. Значит, прыщи на кожанке завел, так получается?
Слушая грубую музыку, Серега понимал то, что поют, напрямую. А Егор Летов пел о коммунизме:
Он наступит скоро, надо только подождать.
Там все будет бесплатно, там все будет в кайф.
Там, наверно, вообще не надо будет умирать!
В шестнадцать Огурцов пришел на стариковский митинг, попросил слова, и с той поры, как пискнул что-то на грузовике, угодил на трибуны. Ему давали слово на каждом митинговом грузовике. Постепенно вокруг Сереги начала складываться компания подростков-коммунистов.
В те же шестнадцать он полюбил девушку-коммунистку Милицию, ушел из дома, поженились. Жили в однокомнатной квартире за Московской кольцевой дорогой. Девушка родом из Волгограда, с пророческим выражением мрачного лица, носила шерстяные юбки и вязаные кофты, была племянницей монахини, специалистки по травам и гомеопатии. Поговаривали, что мешая колдовские снадобья с водкой, Мила присушила Серегу. У них родились дочки-близняшки, которых ранняя мама назвала Олей и Варей, но крестила почему-то под именами Евгения и Зинаида. Что добавило зловещего магизма ее репутации.
В девятнадцать лет Огурцов организовал первую вылазку.
Первого мая еле живая процессия плелась по центру, шамкали худые ботинки, красные флаги клонились, а сзади урчали и щекотали асфальт сырыми щетками ярко-оранжевые уборочные машины. Они стирали из памяти города сам факт кратковременной демонстрации. Старики в ветеранских формах, с портретами вождей из другой эры, перемещались, как восковые фигуры. Желтолицые и желторукие, задыхались, плавились, кропя горячими каплями дорогу. Оранжевые машины гудели следом и отскабливали старческий налет…
Но в районе Манежа два десятка молодчиков с головами, закутанными в пятнистые «арафатки», внезапно отпружинили круто вправо, уронили цепочку ментов и повели ветхую, с каждым метром оживающую колонну на Красную площадь.
Их остановили у самых ворот, у Иверской часовни, да и то не растерянные менты, а главный коммунист, который выхватил чей-то мегафон и загудел: «Назад!», чтобы после хвастаться, как он предотвратил кровь. Старики поворачивали доверчивые, истонченные лица на тонких, с натянутыми жилами шеях, показывая спины замаячившему было Кремлю, и уходили в абсолютную тщету, в берега, в солнечную топку постыдного шествия.
