Я была умна, даже слишком умна, но, хотя училась я отлично, студенткой так и не стала. Я подала документы в Кембридж, который находился в двух шагах от дома. Меня отвергли на первом же этапе, вычеркнули из списка. Я пыталась объяснить им, что они теряют, ведь это, должно быть, ошибка, потому что я лучше Руперта, Тарквина, Джереми и всех остальных, которым после окончания школы места в университете были обеспечены. Двери Кембриджа с грохотом захлопнулись перед моим носом.
В середине шестидесятых в престижных университетах еще не практиковали систему квот для деревенских девочек-отличниц. Тыкве следовало оставаться тыквой. Возможно, они боялись, что я вломлюсь в это последнее прибежище аристократов в резиновых сапогах, благоухая навозом. Или забеременею.
И вот я со своими высшими баллами по математике, физике, биологии и английскому осталась без надежд на будущее. Я говорила на трех языках, с детства читала классику, штудировала с дедушкой древнегреческий и латынь, прекрасно танцевала. Потерпев неудачу в Кембридже, я подавала документы еще в дюжину других университетов. Меня никуда не приняли.
Отец предложил поступить на курсы секретарш. Мама намекнула, что на ферме ей требуется помощница, и, поскольку я умею водить трактор, в страду без меня не обойтись. Кроме того, сказала она, вскоре я наверняка познакомлюсь с хорошим парнем, у которого есть своя ферма, и он сведет меня с ума.
Я решила на время оставить мечты об университете и переехать в город. Если бы я продолжала жить дома, на ферме в Нортмире, затерявшейся меж каналов, на лоскутном одеяле зеленых, золотистых и коричневых полей, мне бы пришлось час ездить на автобусе до Кембриджа. Но я была твердо настроена найти работу, иначе в течение года неизбежно превратилась бы в чью-то жену. А у меня были другие планы: начать работать, подкопить денег, учиться, а через год снова подать документы в университет. Они не смогут вечно меня игнорировать.
Автобусы ходили в город редко, и, если мне повезет и я найду работу, дорога съест большую часть моей зарплаты. Кроме того, я не хотела оставаться дома. Жизнь в Нортмире меня не привлекала. В городе было очень весело — ведь на дворе стояли шестидесятые, — а я мечтала как следует повеселиться.
Я продолжаю считать… Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь… Вдруг в наушниках раздается голос лаборанта:
— Миссис Маршалл, расслабьтесь. Вы услышите сильный шум, но скоро все закончится. Пожалуйста, не двигайтесь.
Мисс Маршалл, беззвучно поправляю я.
Свобода, независимость и развлечения плохо уживались с сожалением, гневом и завистью к студентам, что наводняли город, шагали по его улицам, прижимая к груди стопки книг. Ведь я не принадлежала к их числу. Иногда я тоже прогуливалась по городу, нагрузившись пачкой книг, демонстрируя миру, что я — из числа счастливчиков, изучающих в Кембридже медицину или естественные науки. Я заходила в модное кафе и, жуя сэндвич, горбилась над книгой, меня было не отличить от студентов, собиравшихся там. Часто я бывала и в городской библиотеке, где отыскивала самые зубодробительные книги. Особенно полюбилась мне психология, и я читала все, что попадалось. Я ничем не отличалась от студентов и пару раз даже подумывала, а не проскользнуть ли на лекцию, хотя бы для того, чтобы проверить: заметят меня или нет?
Мне было восемнадцать, и я выглядела вполне естественно, бродя по колледжу Ньюнхэм, вслед за группой девушек заворачивая в студенческую столовую. Нет, меня интересовала не еда, а компания, мой аппетит подстегивала недоступность знаний. О да, меня терзал голод. Я алкала образования. Но двери передо мной были закрыты. Годы шли, я становилась старше, и мое притворство уже бросалось в глаза. Из подростка я превратилась в двадцатилетнюю девушку, шестидесятые перетекли в семидесятые, и никто больше не принимал меня за студентку. Со стопкой книг под мышкой, в очках с простыми стеклами я больше не казалась студенткой, скорее меня принимали за учительницу или секретаршу, а быть может, видели во мне ту, кем я и была с тех пор, как окончила школу. Официантку.
Внезапно в ушах раздается оглушительный грохот, точно где-то рядом стучит отбойник, шум такой сильный, что не спасают наушники, я ощущаю его всем телом. Это аппарат вгрызается в меня, пытаясь разузнать, что со мной такое. Мне доступно, как ребенку, объяснили, что с помощью магнитного поля сфотографируют мое тело, дабы посмотреть, не заболела ли я и какая проблема у меня в мозгу. Они полагают, что раз я не разговариваю, значит, совсем отупела.
Им невдомек, что я прочитала десятки учебников и прекрасно знаю, что ядра атомов водорода в моем теле отклоняются под воздействием магнитного поля. Радиоволны рассеивают ядра больных клеток, и, когда поле отключается, ядра занимают прежнюю позицию, испуская при этом сигналы. Затем эти сигналы регистрируют, анализируют и преобразовывают в снимки моего мозга.
Если бы меня спросили, я бы объяснила, что они не там ищут. Я бы все сказала, если бы могла говорить.
В начале семидесятых я снимала крошечную квартирку. В одиночку. Иногда мне было скучно, но я не хотела делить жилье с другими девушками. Я была замкнута, серьезна, целиком сосредоточена на том, чтобы пробиться в науку, но это вовсе не значит, что развлечения были мне не по душе. Очень быстро я обзавелась друзьями, а уж вечеринки в Кембридже устраивали чуть ли не ежедневно.
Студенты из Королевского колледжа и Корпус-Кристи обожали кафе «Делисио». Это было не первое место моей работы. Меня уже успели выставить из нескольких заведений — слишком уж много я мечтала, читала и записывала в блокнот. Но в «Делисио» мне очень нравилось, и я старалась изо всех сил, чтобы меня не уволили. К нам заглядывали не только студенты, в обеденный перерыв заходили бизнесмены и преподаватели. Я с удовольствием обслуживала этих людей, прислушиваясь к их разговорам.
— Вы готовы сделать заказ, сэр? Кстати, мне кажется, что в середине платоновской «Апологии Сократа» говорится о том, как осужденный противостоит суду. К сожалению, у него нет ни единого шанса.
Они заказывали спагетти и мясные тефтели, и я накладывала им огромные порции.
— Тебе что, негде жить? — спросил владелец кафе Эйб через неделю после моего появления.
— Есть, но здесь мне больше нравится, — ответила я, складывая полотенца.
Моя смена закончилась двадцать минут назад. Я улыбнулась Эйбу, дабы убедить, что я самая обычная девушка, а не какая-то чудачка со странностями и клиентов не распугаю. Сказала, что мне просто нравится здесь. Нравится быть среди образованных людей. Что мечтаю стать такой, как они, и мне кажется, что, если вертеться поблизости, я нахватаюсь хоть каких-то знаний.
— Ну, надеюсь, ты будешь чувствовать себя здесь как дома, — сказал Эйб.
С того дня он платил мне сверхурочные и щедро делился чаевыми.
Через три месяца я уже была старейшей работницей в кафе. Обычно Эйб нанимал студентов, которые попросту не выдерживали сумасшедшего темпа. Я же не только старалась изо всех сил, но предложила слегка модернизировать интерьер и даже уломала на авантюру, на новое меню, и вскоре была у Эйба на хорошем счету.
А еще через какое-то время я удостоилась титула менеджера. Это означало, что отныне на груди у меня будет красоваться бейджик с именем и посетители смогут называть меня Мэри. И один человек, с которым я обменяюсь парой остроумных фраз, принимая заказ на омлет с беконом, или вручая сдачу, или вытирая лужицу чая, быть может, запомнит меня.
Мэри Маршалл, девушка с длинными светлыми волосами из кафе «Делисио». Я точно помню, что он приходил к нам несколько раз. Молодое лицо, белые зубы. Один зуб рос слегка криво, и оттого улыбка казалась обаятельно плутовской. У него была чудесная кожа, а темно-русые волосы спадали на лицо длинными небрежными прядями.
Иногда он приходил один, но обычно вместе с компанией студентов, и от их сумок с книгами, раздутого самомнения и излишков знаний в кафе мигом становилось тесно. Я их всех обожала и всегда обслуживала сама.
Особенно его.
В первый раз он сунул пятидесятипенсовик в карман моего фартука.
— Отличный чай, — сказал он голосом, который мог соперничать с голосом любой кинозвезды. И со значением прищурился, словно это я была чаем.
— Спасибо, — наконец выдавила я. — Хотите еще? — Чайник задрожал в моих руках.
Он кивнул. Его друзья вскоре ушли, а он остался. Пил чай из белой фарфоровой чашки, время от времени оглядывал кафе, наблюдал за тем, как я работаю. Я чувствовала его взгляд на своей спине, видела, как он смотрит на меня в большое зеркало в позолоченной раме. Он просидел почти два часа, и все это время пил чай, и каждый раз, когда я подливала ему еще, всовывал мне в руку монету. Я принесла еду, когда мне показалось, что он проголодался, и вытерла стол, чтобы он мог разложить учебники.
