И хотя при этом улыбка пробежала по его лицу, а в голосе слышалась шутливость, он не показался сейчас Анне Константиновне тем самым сильным мужчиной, который из всякого затруднения умеет найти выход и решить любой вопрос не только за себя. Сейчас он был обыкновенный (только очень благородный) пожилой человек, и взгляд у него был потухший, а шея над крахмальным воротничком худая и увядшая, как это и должно быть в семьдесят с лишним лет, но прежде не бросалось в глаза. Сейчас она со щемящим сердцем увидела и другое: старческую бледность и прозрачность кожи на руках, ссутулившиеся плечи, и весь он такой, каким открылся в эту минуту, потребовал от нее немедленной защиты и опоры.
– Где это она могла нас видеть? – неумеренно бодро и громко спросила она, словно само недоверие к факту могло каким-то образом сделать его несуществующим и вернуть их обратно в ничем не омраченный солнечный день.
Однако он терпеливо, не обратив внимания на ее запал, объяснил, где и когда дочка их видела, и Анна Константиновна без большого труда вспомнила красивую яркую женщину, которая заставила обратить на себя внимание именно тем, что с особой пристальностью смотрела на Анну Константиновну. А она значения не придала, сама на нее с интересом уставилась: может, знакомая?.. То самое, чего не дальше как сегодня, глядя на детские игрушки, испугалась, вплотную приблизилось. Конечно, Тане и Николаю не безразлично, с кем их отец проводит время.
– Я ей не понравилась? – вырвалось у нее невольно, да еще почти в утвердительном тоне.
– Я об этом не спрашивал, – сердито отозвался Антон Николаевич, и у нее с сердца упал камень: сердитый, он сразу перестал быть беспомощным и достойным жалости. Глаза зажглись колючими огоньками, и плечи словно опять стали крепкими.
– Ну ладно, – сказала она, неизвестно к чему отнеся это покорное согласие.
Испугалась, наверно, дочка, как бы отец не вздумал жениться, потом наследство придется делить?.. Мало ли таких случаев в жизни бывает?.. Но Анна Константиновна с досадой отбросила это предположение: никто жениться на ней не собирается. Однако все равно в ней росло раздражение против его дочки (а возможно, и сына), которая еще раз подтвердила давнее ее убеждение, что дети – почти всегда одни неприятности. У нее вот нет детей, и ответ ей держать ни перед кем не надо, а ему, пусть хоть сто раз самостоятельный, приходится. Сам их родил, вырастил, уму-разуму выучил, а теперь попал в зависимость.
Она внутри до того раскипятилась, что едва удержалась, чтобы не высказаться вслух. Постаралась унять себя: ей его дети чужие, ненужные, а ему они родная кровь. Забывать об этом нельзя, иначе друг друга невозможно будет понять. Для нее встреча с Антоном Николаевичем в экскурсионном автобусе – радостная перемена в одиноком существовании, не нарушившая случайные и необязательные связи с жизнью, а он весь в родственных и семейных цепях, опутан прошлым, настоящим, будущим. Она, конечно, могла сказать бы его дочери, что напрасно волнуется и отца огорчает. Во-первых, если бы случилось невероятное и он решился бы привести Анну Константиновну в дом, на место жены, то еще надо у нее спросить согласия. Во-вторых, если бы случилось другое чудо и она бы на такое решилась (в этот момент она подумала, что ей было бы приятно никогда с Антоном Николаевичем не расставаться и хозяйничать, как сегодня, на его даче), то уж меньше всего стала бы думать о материальном и тем более о наследстве: к чему оно мне, сказала бы она Татьяне и Николаю, когда я не знаю, что с тем делать, что уже есть? Шкаф до отказа набит... Но говорить это было некому и незачем. И обидным казалось, что кто-то вторгся с недостойными опасениями и мыслями в их с Антоном Николаевичем светлые, бескорыстные отношения.
– Дальше-то как будет? – она вопросительно посмотрела на него, но он, видно, не понял, о чем ее глаза спрашивают.
– Электричка идет, – и поднялся со скамейки.
Она торопливо вскочила в заботе занять место. Обогнала Антона Николаевича, протиснулась между людьми – для него, чтобы ему не пришлось стоять, для себя бы она последней вошла. В вагоне суетливо уселась, поставила рядом с собой сумку, чтобы все видели – занято.
Электричка тронулась и повезла их в Москву, в неизвестность. Она опять смотрела в окно, но мало что видела, и он молчал. Так, не перемолвившись и словом, доехали.
Расстались в метро «Проспект Маркса». Он здесь выходил, а она шла на пересадку. Остановились посреди зала попрощаться. Со всех сторон их обтекали люди. Никто не обращал внимания на двух пожилых людей, чем-то своим озабоченных.
Анна Константиновна смотрела на Антона Николаевича с одной-единственной мыслью и опасением, готовя себя, если опасение не напрасно, принять удар мужественно и с пониманием: она ждала, что ради мира в своей семье он простится с ней сейчас и уйдет навсегда. Ему это так легко сделать!..
– В понедельник утром, – он немного подумал, прикинул что-то, – часов в одиннадцать я к вам заеду, если разрешите? – Взял ее руку и добавил: – Вы не должны оставлять меня, Аннушка. Вы мне очень, очень нужны. – И посмотрел на нее с такой братской, дружеской нежностью, что от счастья и благодарности она не знала, куда деться и что сказать.
– Я вас буду ждать. – Ласково и близоруко сощурившись, она стеснительно пожала ответно его пальцы и поспешила, не оглядываясь, уйти.
Бессонницей Анна Константиновна никогда не страдала, лекарств старалась не принимать, травиться химией могла ее заставить лишь крайняя необходимость, но в эту ночь, и в следующую сон к ней никак не шел, тщетно уговаривала себя ни о чем не думать и спать. Было о чем подумать, было о чем помечтать; поспорить с кем и о чем – тоже было, так что до двух, а то и до трех ночи крутилась в постели, пока в конце концов не вставала, чтобы достать и проглотить таблетку снотворного, которое осталось у нее со времени смерти родителей.
Понедельника ждала с нетерпением молодой девушки, первый раз влюбившейся. Предсказал бы ей кто-нибудь такое, не поверила бы. За недобрую шутку, вроде Надиных, сочла бы. Теперь сама над собой подсмеивалась, издевалась даже. Чтобы обрести трезвость мысли, в зеркало смотрелась чаще, чем ей того хотелось, однако всякий раз с безотчетной негаснущей надеждой увидеть вдруг в нем не ту себя, какую оно упорно ей показывало, а каким-то чудесным образом помолодевшую наконец и похорошевшую...
В понедельник с утра лил холодный беспрерывный дождь, и Анна Константиновна с беспокойством поглядывала в окно. Как это неудобно в большом городе без телефона!.. Волнуйся теперь. Из-за дождя он дома сидит (тогда еще ладно) или дочка не разрешила ехать?
Стрелка часов подходила к двенадцати, Анна Константиновна и ждать перестала, как он позвонил в дверь. Его звонок был особенный, веселый: две точки – тире.
«И дождь не помешал!» – с победным чувством подумала она и стремглав бросилась к двери.
– Проходите, проходите, промокли небось, – говорила она, забирая из его рук зонтик. – Плащ на плечики повесим, хоть и под зонтом шли, а совсем сырой. Чай вскипячу, согреемся, у меня болгарский конфитюр-ассорти есть, вчера купила, как знала... Надо же, какая погода, не поверишь, что уже июнь. Да хватит вам ноги вытирать, линолеум не паркет, я потом подотру, проходите в комнату... – Ей самой было удивительно, как это она смело командует, а он, не переча, подчиняется.
Она повесила плащ, пристроила в ванне зонтик, подтерла набежавшую от его ботинок лужицу, поставила на газ чайник, хваля себя, что запаслась вчера продуктами, обед даже сготовила, вполне можно и дома посидеть, хотя по плану у них был на сегодня намечен Ботанический сад. Да какой сад в такую мокрядь?
Антон Николаевич в ожидании ее сидел в кресле и просматривал «Иностранную литературу» – первые два номера за этот год, которые Анна Константиновна взяла в библиотеке, ей там всегда оставляли.
– Ну, как дела? – спросил он, поднимая голову от журнала и приветливо глядя на нее.
– А какие у меня дела? – она села на стул напротив. – Я думала, вы сегодня не придете. Из-за дождя или еще из-за чего-нибудь?
– Из-за чего же еще?
Анна Константиновна притворилась:
– Не знаю. Откуда мне знать, какие у вас могут быть, кроме дождя, причины.
– Знаете, знаете... – Одна бровь у него хитровато поднялась, что означало: меня не проведешь. Ей это выражение, как и губы трубочкой, было хорошо знакомо и тем нравилось, что она знала его смысл, и получалось между нею и Антоном Николаевичем как бы понимание без слов, которым она очень дорожила.
– В самом деле... Он громко вздохнул:
– На мое несчастье, дочь выбрала себе такую профессию, при которой постоянно сидит дома, на работу ходить не надо, а я с некоторых пор оказался под неусыпным контролем. Я, видите ли, сегодня удрал! – И пояснил: – Она на своей машинке трещала, увлеклась, про меня забыла, а я мигом собрался и был таков! – Ликовал он совсем как мальчишка и вызвал этим у Анны Константиновны снисходительную улыбку взрослого человека.
