В тот дождливый вечер я был убежден, что письмо из Амстердама придёт. Я видел по дороге в школу трёх цапель, стоящих в канаве, а это к удаче, и библейские тексты, которые читал в классе; всё это, казалось, содержит скрытое послание: не отчаивайся, избавление близко! В деревне крестьянский мальчик просвистел мелодию, напомнившую песню, которую пела моя мама, и я был несказанно удивлён. В этом я тоже углядел намёк, знак, понятный только мне.
Но никакого письма не было. Я оглядел комнату, чтобы найти маленький белый прямоугольник, который должен ждать меня на комоде или на камине. Но ничего не было и я не решился расспрашивать Мем.
Но должно же оно прийти, я не могу ждать вечно, надеяться и ломать себе голову, они же должны понимать, что я отчаянно жду признаков жизни из дома! И где тогда письмо? В ярости я выбежал из дома и сказал Мем, что забыл кое-что и для этого мне нужно вернуться в школу. С основной дороги после Вамса я свернул налево и последовал по слякотной боковой дорожке на Шарль, к Яну.
Фермы окружала голая земля, паслись несколько одиноких овец, но почти весь скот исчез, чтобы провести зимние месяцы в теплых стойлах.
Живыми, казалось, были только ветер, заставлявший деревья гнуться, и мокрая собака, пронзительно вывшая, потому что её не пускали.
Я быстро шел, не отрывая глаз от дороги. Я не избегал луж, а шагал по ним, полный ярости, тяжело вступая в них своими сабо и чувствуя, как густая грязь обволакивает мне ноги.
Они просто больше не думали обо мне, это ясно, поэтому не было письма; они были рады, что наконец избавились от меня. Чтобы только остаться с моим младшим братом, в этом всё дело, конечно. Все то ужасное, все то непоправимое, что могло быть, я пытался вытеснить жалостью к себе и необоснованными упрёками к родителям. Глубоко внутри я знал, что я несправедлив и что никто в этом не виноват: ни дома, ни в Лааксуме, вообще никто. Только немцы и проклятая война. Но я должен расплачиваться за это, и это никого не волновало.
Работник, который пересёк мне дорогу, торопливо шлёпал по жёлто-коричневым лужам; его сапоги иногда издавали хлюпающие звуки.
«Чёртова погода! — Он крикнул в мою сторону. — В такую погоду собаку не выгонишь за дверь! Почему же ты не сидишь дома?»
Земля вокруг ферм превратилась за несколько дождливых дней в слякотные грязевые поля.
Я чувствовал как дождевая влага текла по лицу и хлюпала в деревянных сабо; время от времени я стирал дождевые капли вместе с соплями, бежавшими у меня из носа. Я тонул в своём несчастье и беде, с неба струилось, и ненастье окружало меня со всех сторон.
Фермеры, у которых жил Ян, работали в это время в сарае, слышалось бренчание вёдер и громкий звон молочных бидонов. На стене горела маленькая керосиновая лампа и через низкое полукруглое окно проникал тусклый серый дневной свет. Фермер сидел, наполовину скрытый коровой, прижавшись щекой к её боку и дергал за соски бледно-розового вымени с рельефно выступившими венами, раздутого так, что казалось оно вот-вот должно лопнуть. Я смотрел на его руки, которые нескромно и грубо щипали висящие соски коровы: белая струйка из-под пляшущих рук фермера шипуче била в ведро, стоявшее под коровой.
«Ты хочешь видеть Яна?» — Неожиданно позади меня возникла женщина, и я повернулся, застигнутый ею.
«Он в доме, посмотри там».
Вход в дом был в стороне от сарая. Я прошёл через огород с увядшей краснокачанной капустой и луком-пореем, побеги которых трепетали под порывами ветра. За окном я увидел Яна. Он сидел за столом, спиной ко мне, взобравшись с ногами на стул. Он ничего не делал. Я приложил руку к стеклу и пристально вглядывался, шпионил за другой жизнью, в которой все естественно и упорядоченно, в которой мальчик смотрел на огонь, спокойно тлевший в печи перед ним. Он спит?
Ох, Ян, таинственный сильный Ян, которого я так страстно желал увидеть, по которому тосковал, сидел так близко от меня, что я мог коснуться его, но даже теперь — всего в метре от меня — он казался недоступным, живущим так далеко от меня.
Что же мне делать, имею ли я право надоедать ему со своим жалобами? Могу ли я нарушить его уединённость, сумрачную невозмутимость?
Я хотел повернуться и уйти незамеченным. Не издаст ли стекло шум, когда я уберу руку? Неожиданно мальчик в комнате повернул голову в мою сторону и в изумлении заморгал глазами. Я отнял руку от стекла и скорчил гримасу. К моему облегчению, я увидел, как лицо Яна прояснилось, и он радостно засмеялся.
По комнате плавали чёрные тени, накатывались на мебель, словно волны сумрачного моря. В одном углу мерцала керосиновая лампа; из сарая по соседству звучало, измученное и жалобное, приглушённое мычание коровы. Время от времени слышался шум, будто сталкивались вместе тяжёлые цепи, и Ян замирал, вслушиваясь. Осторожно ступая, я вошёл в тёмную комнату и ощупью стал искать дорогу в направлении стула.
«Ты сегодня не должен работать? Я думал, что ты помогаешь каждый день?»
«Нет, я уже несколько дней не могу».
Ян встал из-за стола и я увидел, что он болезненно хромает. Лицо его было бледным, глаза покраснели и смотрели устало и беспокойно. Они по-прежнему светились радостью, хотя он, казалось, был очень удивлен моим приходом. Неуклюже он заковылял по комнате, звякнул чашкой на подоконнике и уставился в тёмное окно. Я охотно огляделся бы, чтобы увидеть как он тут живёт, что было частью его повседневной жизни, но я не осмеливался. Как побитый, я остановился посреди комнаты и боязливо смотрел на фигуру, которая угрюмо стояла у окна.
«Входи, пойдём наверх, ты посмотришь на мою лачугу. Или ты хочешь остаться здесь?»
Он открыл дверь в глубине комнаты и повёл меня наверх по крутой деревянной лестнице. За деревянной стенкой звуки из сарая звучали совсем близко и я почувствовал сладковатый запах сена. С бьющимся сердцем я следовал за ним вверх по лестнице, окрашенной в синий цвет, и вошёл в комнату, в которой мой герой спал, мечтал, решал таинственные задачи, которые я пытался рисовать в своих фантазиях. Это было помещение неограниченных возможностей: от дружбы, общих тайн до застенчивых, робких соприкосновений и тайных многозначительных взглядов. Каморка была маленькая, больше похожая на чулан, сделанный на чердаке, и едва ли большая, чем мой альков.
«Но всё же, — думал я, — это его собственное королевство, здесь он может читать, лежать на кровати и пребывать в одиночестве. Он не должен ничего и ни с кем делить».
Ян указал на маленькое окошко, которое выходило не на улицу, а на сеновал. Можно было видеть копну сена, покосившуюся на одну сторону, и ещё ниже угол свинарника. Прямо за окном находилась деревянная балка, покрытая грудами птичьего помёта и толстым слоем паутины, усыпанной мёртвыми насекомыми.
«Хочешь посмотреть, что у меня тут?»
Ян попробовал закатать штанину комбинезона, но материя выше колена не закатывалась. Сердито он уселся на кровать и начал нетерпеливо расстёгивать верхнюю часть комбинезона.
«Эта комнатка как гнездо на дереве, — подумал я, — висит в тени веток и опутано паутиной».
Даже не выглядывая наружу, чувствовалось, что снаружи наступил вечер, тьма окутывала нас и прижималась к нашим телам. Я увидел, как в тёмной каморке из комбинезона на свет появились плечи и бледная верхняя часть тела, на фоне тьмы белевшая хрупко и нежно. Я почувствовал, как мне от волнения становится жарко: это было тайное место, где ни одна живая душа не узнала бы, что тут могло произойти; и я бы никому не рассказал, стал бы немым и безгласным насчёт того, что между нами может случиться. У меня появилось чувство, что я открываю настоящего Яна, сорвав его равнодушие слой за слоем, чтобы наконец понять, кем он был на самом деле.
Я услышал как он встал и увидел, как он стянул комбинезон вниз. Что он планирует делать? Неужели будет, как тогда у скалы, голый живот с торчащей к вверху штучкой?
«Ну, посмотри на это. Ближе». Бледная тень снова опустилась на кровать, голос звучал неуверенно и смущённо.
Я подошёл к нему, моё сердце забилось сильнее, кровь застучала в висках.
«Я ничего не вижу — слишком темно». Я слышу как глухо и напряжённо звучит мой голос.
Ян привстал, пол заскрипел под его ногами. Я пристально смотрю на движение его белых рук, и внезапно вспыхнувший свет легким неуверенным лучом прорвался сквозь темноту.
«Дерьмо». Это погасла спичка. Снова зашелестело и сразу после этого вспыхнул огонёк керосиновой лампы.
Из темноты Ян вытащил стул из-за стола и сел на него.
«Здесь вот, — он указал на ногу, — посмотри на этот порез». Я увидел резанную рану, темной линией бежавшую от его колена почти по всему бедру.
«Нож соскользнул. Что было естественно очень глупо». Он слабо ухмыльнулся.
«Она очень глубокая. На самом деле, я думаю, что очень».
