Некто в фуфайке спал, уткнувшись носом в кошму.
Мамикон сидел напротив двери, неподалеку, в обнимку с каким-то татуированным, развалилась Нинка. Две других подруги ничем от Нинки не отличались: грязные, осоловелые и развязные.
— Пришла, так садись, — важно сказал Мамикон. — Откушай с нами, или сказать что хочешь?
Вся стая, спрятав карты в кулаки, неотрывно следила за мной.
— Я с тобой одним хочу говорить.
— Вали, дура, откуда пришла, я же сказала, забудь! — вдруг надрывно завопила Нинка.
Обнимавший Нинку резко ударил ее по лицу, Нинка упала навзничь и так и осталась лежать.
— Тихо! Девочка пришла говорить. — Мамикон приподнялся с подушки, встал на четвереньки, как обезьяна-павиан.
— С нами будешь? — Он подмигнул приведшему меня пацану, и тот наложил на дверь тяжелую палку.
Я оказалась в западне.
— Отпустите Нину, или я заявлю в милицию.
Я сказала твердым голосом, сама не знаю, откуда взялись силы.
— Пойдет ли она? — Мамикон, шатаясь, встал и сделал шаг в мою сторону. Стая радостно заржала, но он поднял руку.
Вмиг упала тишина, на нас заинтересованно смотрели, только спящий даже не пошевелился.
— Зачем хочешь ее забрать? Ей тут хорошо. Присаживайся, мы красивых не обижаем.
Я уже чувствовала рядом его дыхание, он глядел мне прямо в глаза, и, кроме его нехороших масляных зрачков, я уже ничего не видела. Я узнала эти суженные наркотиком зрачки, и мне стало страшно.
Почему-то подумала, что сейчас он достанет свой «браунинг», взмолилась про себя, чтобы у него хватило сил застрелить меня с одной пули.
— Нишкни, братья!
Я перевела взгляд и сразу узнала — Нар. За это время он сильно окреп.
— Вера, сестра, рад тебя видеть!
Он спокойно, чуть вразвалку подошел, отвел в сторону уже тянущуюся ко мне руку, по-братски поцеловал меня в щеку.
— Вот так встреча, братья, судьбой клянусь, не ожидал.
Заслонил меня от Мамикона. Тот выжидал.
Нар вдруг достал из кармана выкидной нож, лезвие с щелчком выскочило наружу. Он поднял жало до уровня глаз, картинно, с руки, как будто играл в ножички во дворе, рванул вниз, лезвие впилось в земляной пол у его ног. Нар нагнулся и быстро провел вокруг меня острым концом — миг, и я оказалась заключенной в круг. Завершив процедуру, он ловко сложил нож, спрятал в карман.
— Кровью клянусь, сестру трогать не дам. Запомни, — это он говорил уже мне, — мои друзья — люди чести, никто здесь кровь не споганит. Я честно пою?
— Она тебе сестра? — спросил Мамикон. Все настороженно молчали.
— Названная сестра, Мамик-джан. Я круг начертил, за него ни одна падла не заступит, лады?
— Лады! — согласился Мамикон.
Все с облегченнием вздохнули и разом загомонили. Мальчишка, что заложил дверь, принес мне пиалу с чаем. Я вежливо отказалась. Нар, изображая веселость, присвистнул:
— Хоп-майли, братья, мы не виделись год, я накормлю сестренку мороженым!
Вопрос о Нинке отпал сам собой. Суркова снова была в объятьях татуированного, но старательно отводила глаза. Мамик подошел ко мне, поцеловал руку, галантно извинился.
— Кровь гадить нам западло, прости, сестренка.
Я выдавила подобие улыбки.
Нар кивнул пацану, тот отворил дверь. Мы вышли на улицу.
— Верка, я правда рад тебя видеть!
Мы снова обнялись. Нар был большой, теплый, его чуть раскосые глаза сияли.
— Прошу, не ходи сюда больше. С Мамиком у нас дела, он поперек не встанет, но люди у него гнилые. Про Нинку свою забудь — она на игле, наркоша, сама никуда не уйдет, пришили, как подошву.
— Нар?
— Знаю, что говорю, поверь. Ася тебя вспоминала, она тебя любит.
Он довел меня до дома. Рассказал, что уехал-таки с Асей в Питер, поступил в училище на повара, но заскучал.
— Гнутый город, холодно, народ ходит зачуханный, и все бегом, вот и подорвал сюда. Кичманю тут помаленьку.
Я звала его домой, говорила, что дядя Степа устроит его на работу, но Нар отказался.
— Судьба, Вера.
Мы обнялись у подъезда, не догадываясь, какой будет следующая наша встреча.
Дома меня ждали дядя с тетей. Грозу я почувствовала сразу. Пропала золотая брошка — свадебный подарок — и сорок пять рублей, лежавших на тумбочке у зеркала. Стало понятно, почему утром Нинка так нервничала.
Я была виновата, что привела ее домой. Тетя Катя вылила на меня ушат грязи — припомнила все, я даже не подозревала, насколько я грешна и порочна. Сашенька с ревом бросилась на мою защиту, но ее отогнали шлепками и заперли в комнате.
Я оборвала теткины вопли:
— Деньги заработаю и верну. За еду и за кров спасибо, я ухожу.
Собраться было недолго. Я ушла, несмотря на увещевания дяди Степы: он не хотел меня выгонять. Все подаренные вещи оставила, гордость не позволила их взять.
Почти голая, без средств к существованию, оказалась в общаге. Через несколько дней уже работала ночной санитаркой в Душанбинской ЦКБ.
Так сладко и беззаботно, пожалуй, я больше не жила, за исключением тех лет, что ухаживаю за бабушкой Лисичанской. Здесь тихо, спокойно, Марк Григорьевич хорошо мне платит, и я могу позволить себе все, что захочу. Но жизнь приучила копить деньги. Правда, что я накопила?
Приезжали в прошлом месяце Валерик со своей Светкой — дала им две с половиной тысячи долларов на машину. Им она нужна, мне нет — привыкла ходить пешком.
4
Работа и учеба — на общение со сверстниками у меня опять не оставалось времени. Только с одним парнем мы виделись ежедневно — Виктор Бжания подрабатывал, как и я, в нашей больнице. Я пошла во вторую терапию, а Витя санитаром в морг, там больше платили, что было для него важно, — семья ему не помогала, жили они бедно. Витя много читал специальную литературу (позже он окончил училище с золотой медалью) и с первого курса разрывался между желанием учиться дальше на патологоанатома или на хирурга. Так или иначе, но работа в морге ему помогла, Виктор стал замечательным кардиохирургом и работает сейчас в Бакулевском институте, защитил докторскую.
В медгородок мы отправлялись сразу после занятий, если честно — спешили к больничному ужину. В общежитии я почти не появлялась, ела, спала при больнице — старшая медсестра, войдя в мое положение, сама мне предложила.
У нас была строгая дисциплина: старшая и сестра-хозяйка — апостолы, зав. отделением — вседержитель. Ко мне относились хорошо, все знали, что я учусь, и мне потихоньку стали доверять самые простые процедуры: крутить канюли, ставить клизмы перед операциями, брить больных, раздавать градусники, я сама напрашивалась, мне все было интересно. Медсестры сперва оберегали меня — старались не пускать к отходящим, но, узнав, что я дружу с санитаром из морга и часто там бываю, стали поручать самую грязную работу. Я ухаживала за безнадежными, некоторые смотрели на меня с ужасом — девчонка, а лезет к умирающим, некоторые, как завотделением Марат Исхакович Каримов, наоборот, выделяли. Я делала свое дело, а свободное время отдавала учебе и соматическим больным — про свое умение я никому не рассказывала. Я засиживалась у их постелей за полночь, сколько и спала-то, не знаю, но спать больше шести часов в сутки я и сегодня не научилась — мне это попросту не нужно. Признаюсь, редко с кем из больных я устанавливала контакт, просто сидела рядышком, иногда гладила по руке, уже этого бывало им достаточно, чтобы избавиться от больничного уныния. Я не делала исключений — все они были для меня равны. Карманы моего халата всегда были полны конфет, печенья, яблок — одаривали, кто чем мог, я ссыпала сладости в ординаторской, и все пили чай с моими конфетами. Поэтому, наверное, Марат Исхакович дал мне прозвище «Конфетка». Так меня все и звали.
В июле и в августе (в больнице я отпросилась) мы ездили в долгожданный стройотряд, строили здание клуба в высокогорном ауле Джума-базар и хорошо заработали. Меня взяли на кухню — там я научилась готовить. После стройотряда с пятью сотнями рублей в кармане я приехала в Пенджикент. Прямо с автостанции побежала домой — мама меня не ждала.
Я открыла дверь своим ключом, вошла — в нос шибанул тяжелый, спертый воздух. Мама лежала на диване, на полу стояла недопитая бутылка «Чашмы». Оставшись одна, мама запила. Раньше даже запаха алкоголя не переносила — и вдруг заболела. Доктор Даврон сказал, что иногда она позволяла себе даже на работу являться пьяной.
Мама переменилась — стала слезливой, нервной, легко впадала в истерику, кричала, что все ее бросили, называла себя «проклятой Богом». Я нянчилась с ней, умоляла лечиться, звала с собой в Душанбе, я бы запросто устроила ее на работу, но мама не соглашалась.
Однажды ночью я вошла в ее комнату и легла с ней рядом. Мама спала на спине, закинув голову, открыв рот — ей не хватало воздуха, она судорожно тянула его сухими губами, время от времени из глотки вырывался храп. Я прижалась к ней, положила руку ей на лоб, начала тихонько массировать пальцами виски. Опьянение, как тяжелый наркоз, сковало тело, мышцы иногда рефлекторно сокращались, ей снилось что-то нехорошее, лицо было подобно мраморной маске, на которой застыла отвратительная гримаса. Я ничего не ощущала, пробиться через алкогольную преграду было не в моих силах. Она погрузилась в иное измерение. Бессилие наполнило меня ледяным ужасом, я встала и побрела к себе в кровать, легла, подоткнув одеяло «конвертиком», как делала мне мама в глубоком детстве. В доме стояла нездоровая тишина, я оставила дверь в мамину комнату открытой — оттуда теперь не было слышно даже ее дыхания. Бессилие родило обиду, обида — гнев. Всю ночь я уговаривала себя, что это болезнь, что мама нуждается в помощи врача, и страшно было оттого, что я не смогла вытянуть ее из этого омута.
