— Тебе чего здесь надо? — спросила она.
— Он, мама, вместе со мной учится плавать на спине и брассом…
Носарь подхватил:
— И прыгать с вышки.
— Но в такую рань… — Она сверлила нас глазами. Наверняка думала, что мы затеяли кражу со взломом или что-нибудь еще похуже. Может быть, поджог. — Зайди выпей чаю. Ты ел что-нибудь?
— Хлеб с маслом.
— Это ни на что не похоже. Заходи, позавтракаете по-человечески.
Наверное, Носарь Кэррон в жизни своей так не завтракал. Он привык ко всяким переделкам и был большой обжора, так что ни капли не огорчился. Когда она, наконец, отпустила нас, было уже половина седьмого, но не успели мы дойти до угла, как она меня окликнула.
Оказывается, я забыл плавки и полотенце.
— Хорош пловец! — сказала она. — Ну, а он как же?
— О чем это ты?
— Сам знаешь о чем — у него тоже плавок нет.
Я не растерялся и сказал, что Носарь надел плавки под трусы, а вытрется моим полотенцем. Теперь уж мне было безразлично, поверит она или нет. Все равно голуби накрылись.
Я нагнал Носаря злой как черт.
— Вот психованная! — сказал я. — Утро пропало. Что теперь делать?
— Жмем по-быстрому, — сказал он. И, помолчав, добавил: — А она молодчина.
— Кто?
— Твоя старуха, — сказал он, похлопывая себя по животу.
Пропустив это мимо ушей, я сказал:
— Нечего теперь и ходить — в семь часов на стройке работать начнут.
— Все равно идем.
И я пошел, потому что нужно было как-то убить время. Короче говоря, пришли мы на площадку, а там нас уже ждали шесть голубей, готовенькие. Оказывается, Носарь с вечера рассыпал там зерно и намазал землю клеем. Я стоял, как дурак, не зная, что делать, а он живо свернул птичкам шеи. Мне оставалось только отнести свою долю под рубашкой. Забавно было чувствовать их тяжесть, коготки и клювы царапали мне кожу, а ведь еще на восходе они были живы и летали как ни в чем не бывало. Я чувствовал себя живодером и дураком, потому что в конце концов оказался просто носильщиком. Мы добыли даже больше голубей, чем приходилось на нашу долю, но почти без моего участия. Да, мне было досадно.
Ловля голубей шла всю неделю. Сытые, доверчивые, уверенные в человеческой доброте, они попадались в силки, запутывались в сетках, их стреляли в упор. Уцелевших словно подменили. Друзья голубей вдруг обнаружили, что эти птицы до смерти боятся не только их, но даже статуй. Зато голубиный пикник удался на славу. Мы устроились под навесом старой литейной в дальнем конце оврага. Костер развели под стальной сеткой, которую уволокли со стройки. У нас не было древесного угля, но мы собрали на берегу реки сухие бревнышки, дали им хорошенько прогореть, а потом уж стали жарить голубей. Видели бы вы наших мальчиков, когда первые две птицы зашипели на углях. Несколько ребят сидели вокруг костра на старых опоках, остальные потрошили голубей. Самые отпетые резались в карты. Угли в костре сверкали, как в кузнечном горне. Никогда еще в старой темной литейной не было так весело. И вот наши птички запели на огне. Жир капал сквозь сетку, вздымая язычки пламени, распространяя вокруг райский запах. Сила!
А когда я стал переворачивать голубей — эх, красота. Они так пахли, что картежники бросили играть, а остальные — потрошить. Все стояли вокруг костра и нюхали. Правда, против запаха вкус у голубей оказался уже не тот.
А потом Носарь приволок здоровенный ящик пива. В таких случаях вопросы задавать не положено. Никто не стал допытываться, откуда ящик. Может, он упал с тележки; может, сам убежал с пивоваренного завода, а может, его просто купил в магазине какой-нибудь добрый дядя, которому захотелось угостить ватагу молодых тружеников. Какая разница? Пикник удался на славу, хоть мы забыли захватить соль.
Если б не пиво, это был бы самый счастливый день в моей жизни. Но из-за пива вышла неприятность. Его купили в открытую, целым ящиком, и это была ошибка.
Носарь отдал краденую сумку своему брату, тому самому, о котором я уже рассказывал, и попросил купить ящик пива.
Продавец взял деньги на заметку, и сыщики свалились Крабу на голову, как целая тонна кирпичей.
Краб, ясное дело, хотел выгородить брата, но легаши приперли его к стенке. Они знали больше, чем он, и взяли его врасплох, когда брат ничем не мог ему помочь. Так что в конце концов Носарь попал к ним в лапы, и вся история с пикником всплыла наружу. Оказывается, Носарь по дороге к нам увидел машину с открытой дверцей и спер оттуда дамскую сумочку, а это была машина легкомысленной жены богатого судовладельца — не спрашивайте, что она делала на Шэлли-стрит, может, со скуки суп разливала в меблирашках.
Там было двенадцать фунтов и куча дорогих безделушек. Носарь попал в исправительное заведение и чуть было не загремел в Борстал[5]. А через год он вернулся на «Свалку» героем и ходил с таким видом, будто в одиночку залез на Эверест.
Старый Кэрразерс-Смит выступил по этому случаю на школьном собрании; так и сказал прямо с кафедры:
— Тебе посчастливилось вернуться к нам, Кэррон. Смотри же, чтоб этого больше не было.
А войдя к нам в класс, он сказал очередному учителю, который был прямо из колледжа и на нас практиковался:
— Смотрите, Томсон, как бы вам стол не обчистили. Ни в чем нельзя быть уверенным, если в школе полно всяких птицеловов и взломщиков.
Ну, насчет птиц никто не спорил, но все, как один, кроме самого Носаря, возмутились, когда услышали про взломщиков. Конечно, старый Кэрразерс-Смит тут свалял дурака. Трёпа не было, он недавно схватил простуду, и Кэрразерс-Смит, наслаждаясь властью, не мог устоять перед искушением разыграть из себя частного сыщика. Ну и дуб! Он вызывал нас по одному, толкал речи, убеждал, что Кэррон — плохая компания, требовал, чтобы мы говорили правду, обещал все сохранить в тайне.
Ему повезло — он наслушался столько всяких россказней, что хватило бы на целый роман. Но про Носаря так ничего и не дознался, потому что Носарь был одинокий волк и всегда действовал один, как в той истории с ловлей голубей, так что если б кто даже захотел его продать, все равно ничего не вышло бы.
А я сказал напрямик:
— Кэррон не плохой. Если б не пикник, ему и в голову такое не пришло бы. У него только один недостаток — щедрость.
— Значит, это была его доля?
Широко раскрыв глаза, я ответил наивно:
— Да, сэр. Я же вам говорю, он щедрый.
— А ты знал, что он задумал? Скажи правду, и даю слово, это останется между нами. Никто не узнает.
— Да неужто? — сказал я. — А я-то думал, все давно знают. Да и заранее знали.
— Про то, что он хочет украсть сумку?
— Да нет же, сэр. Про племенных голубей его отца. Он принес трех самых лучших, потому что диких поймать не мог; один получил в прошлом году приз за перелет через Ла-Манш; только, пожалуйста, сэр, старику не говорите, а то он убьет Носаря.
— Пошел вон!
В жизни не видел, чтоб человек был в такой досаде.
Но он мне отомстил. У меня отобрали значок старосты, и все мои честолюбивые планы рухнули. С тех пор на меня махнули рукой, и даже старик Трёп больше в меня не верил. Встречаясь со мной в коридоре, он только головой качал. И твердил, что я самое большое его разочарование.
— Я-то, — добавлял он, — верил, что ты будешь на высоте.
А я все позабывал его спросить, что это за высота такая и где она.
Если выпьешь лишнего, погано только во рту и в брюхе, а от неудачи весь бываешь сам не свой. Особенно если ты тщеславен и много о себе воображаешь. Только я начинал думать о приятном, все мои проклятые неудачи сразу выплывали на поверхность. Не в том дело, что я оглядывался назад, перебирал все те места, где работал, и знал, что там и всюду какая-нибудь механическая тестомесилка, или конвейер, или кусок проволоки гораздо важнее меня. И не в уверенности, что любой старый бульдозер, бетономешалка или самосвал не только сами по себе выгодней и лучше меня, даже если я из кожи вон вылезу, но в них выгодней и лучше вкладывать деньги, и даже когда они пойдут на слом, то будут стоить больше, чем я, живой или мертвый. Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника.
Бывало, слушаешь на «Свалке», как какой-нибудь хмырь, только что из колледжа, говорит о создателях империи, промышленности, науки и всего прочего, и чувствуешь надежду. А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец.
Так что ни к чему вся эта трепотня насчет дальнейшего образования. Дальнейшее образование — на что оно и чего ради? Всякий проблеск мысли, всякий порыв обречен на медленную смерть в беспросветной и выматывающей тесноте «Свалки».
Иногда я вспоминал об этом, лежа в овраге. Не вспоминал только об одном, потому что это было еще слишком свежо, — о том, что мы сделали с беднягой Кэрразерсом-Смитом в судный день — последний день учебы.
