Ознакомительная версия.
Тут он замолчал.
— Конец нашим отношениям? — переспросил я. Я как-то так загрузился, что решил просто повторять последнюю фразу Полковника, чтобы он мог говорить дальше.
— Ага. Так что все. И знаешь, что фигово, Толстячок? Она мне реально небезразлична. Ну, то есть у нас все было плохо. Мы друг другу не подходили. Но все же… Блин, я же говорил ей, что люблю ее. Я с ней девственность потерял.
— Ты с ней девственность потерял?
— Да. Ага. Я тебе не говорил, что ли? Я, кроме нее, ни с кем не спал. Не знаю. Хотя мы и ругались по времени процента девяноста четыре, я все равно очень расстроен.
— Очень расстроен?
— Ну, больше, чем я мог себе представить. То есть я осознавал, что это неизбежно. У нас за весь этот год ни одного момента хорошего не было. С тех пор как я приехал, мы, блин, грызлись как кошка с собакой. Я должен был быть помягче. Не знаю. Грустно это.
— Грустно, — повторил я.
— Глупо, конечно, скучать по человеку, с которым ты ни фига не ладишь. Но не знаю… все же хорошо, когда у тебя есть кто-то, с кем в любой момент можно поругаться.
— Поругаться, — сказал я, а потом смутился настолько, что чуть не потерял управление машиной, и добавил: — Хорошо.
— Ага. Что теперь делать, и не знаю. Ну, то есть мне было хорошо, когда у меня была она. Толстячок, я ненормальный. Что мне делать?
— Можешь со мной ругаться, — предложил я, потом отложил пульт, откинулся на спинку нашего обшарпанного дивана и отрубился. Прежде чем я отключился, до меня долетели его слова:
— На тебя я даже злиться не могу, ты безвредный костлявый подонок.
за восемьдесят четыре дня
ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ, в понедельник, начался дождь. Голова все еще болела, и громадная шишка над левым виском походила, по словам Полковника, на топографическую карту Македонии в миниатюре, а я-то раньше и не знал, что такое место вообще существует, тем более страна. Когда мы с Полковником шли по жухлой и почти уже мертвой траве, я сказал: «Наверное, дождь нам не повредит», а он посмотрел на стремительно набегающие низкие тучи и ответил: «Повредит или нет, но точно пойдет, блин».
И он, блин, пошел. На середине урока по французскому мадам О’Мэлли спрягала глагол «верить» в сослагательном наклонении. Que je croie. Que tu croies. Qu’il ou qu’elle croie. Она повторяла эти слова снова и снова, и мне уже стало казаться, что это не глаголы, а какая-то буддистская мантра. Que je croie; que tu croies, qu’il ou qu’elle croie. Как забавно повторять снова и снова: я бы поверил, ты бы поверил, он бы поверил или она бы поверила. Во что бы поверил? — подумал я, и как раз в этот момент хлынул дождь.
Обрушился на землю неистовым ливнем, словно Господь прогневался и захотел нас всех затопить. И лило день за днем, ночь за ночью. Так лило, что я не видел соседних общаг, а озеро набухло настолько, что добралось уже до качелей, поглотив половину нашего искусственного пляжа. На третий день я забросил зонт и стал ходить вечно мокрым. По-моему, даже в столовке вся еда пропиталась кислотной дождевой водой, всюду воняло плесенью, а душ стал вызывать еще больше смеха — на улице напор был лучше, чем в кране.
Дождь всех нас превратил в отшельников. Полковник сидел либо в классе, либо на диване в нашей комнате, читал альманах и играл в приставку, а я не понимал, хочет ли он поговорить или, наоборот, тихо сидеть на истертом диванчике, посасывая свою «амброзию».
После катастрофы, то есть нашего «свидания», мне казалось, что с Ларой мне лучше не общаться ни при каких обстоятельствах, а то опять, не дай бог, сотрясение случится и/или блевать потянет, хотя мы с ней на следующий день после этого встретились на математике и она сказала, что «ничего страшного».
А Аляску я видел только на уроках и поговорить с ней не мог, потому что она всегда опаздывала и улетала сразу по звонку — я даже не успевал колпачок на ручку надеть и тетрадь закрыть. В пятый дождливый вечер я пошел в столовую с твердым намерением вернуться к себе в комнату и поужинать разогретым жарито, если там нет Аляски и/или Такуми (про Полковника я точно знал, что он уже в сорок третьей и не будет ничего, кроме своей водки с молоком). Но я остался в столовой, потому что увидел Аляску — она сидела одна, спиной к окну, по которому стекал дождь. Я накидал себе полную тарелку жареной окры и сел рядом с ней.
— Бог мой, по-моему, он никогда не кончится, — сказал я, имея в виду дождь.
— Точно, — ответила она.
Ее мокрые волосы закрывали лицо. Я чуть-чуть поел. Она тоже поела.
— Как ты? — наконец спросил я.
— Мне сейчас не хочется отвечать на вопросы, которые начинаются со слов «как», «когда», «где», «почему» или «что».
— Что случилось? — не понял я.
— Это что. В «что» я сейчас не играю. Ладно, я пойду. — Она поджала губы и медленно выдохнула, Полковник так же дым выпускал.
— Что… — Я осекся и переформулировал вопрос: — Я накосячил?
Она собрала посуду на поднос, встала и только потом ответила:
— Нет, конечно, милый.
Это «милый» у нее получилось скорее снисходительно, чем романтично, словно она думала, что мальчишка, впервые в своей жизни претерпевающий библейский ливень, ни за что не сможет понять ее проблем, в чем бы там они ни заключались. Мне пришлось очень постараться, чтобы не фыркнуть, хотя Аляска все равно бы ничего не заметила, потому что она уже выходила из столовой, а мокрые волосы все так же закрывали ее лицо.
— МНЕ ЛУЧШЕ, — сообщил Полковник на девятый день ливня, сев рядом со мной на уроке религиоведения. — У меня было прозрение. Помнишь тот день, когда она пришла к нам в комнату и выступала как последняя и полная стерва?
— Да. Опера. Галстук с фламинго.
— Именно.
— И что? — не понял я.
Полковник вытащил блокнот на спирали, верхняя половина которого промокла насквозь, и, медленно разлепляя страницы, принялся листать его, пока не нашел нужное место.
— Это и было прозрение. Она — последняя и полная стерва.
Приковылял Хайд, тяжело опираясь на черную трость. Волоча ноги к своему креслу, он сухо заметил:
— Мое капризное колено предупреждает, что может пойти дождь. Так что приготовьтесь.
Он остановился перед креслом, осторожно откинулся назад, схватился за подлокотники обеими руками, рухнул на него и запыхтел, как роженица во время схваток.
— Сегодня я дам вам тему для курсовой на этот семестр, хотя срок сдачи больше двух месяцев. Я уверен, что вы все достаточно часто и внимательно перечитываете мои лекции и они уже довольно хорошо отложились у вас в памяти. — Он ухмыльнулся. — Я напомню: от курсовой наполовину зависит ваша оценка. Так что призываю вас подойти к делу со всей серьезностью. А теперь вернемся к этому парню, Иисусу.
В тот день Хайд рассказывал о Евангелии от Марка, которое я впервые прочел лишь накануне, хоть я и христианин. Вроде бы. Я был в церкви, ну, раза четыре. Больше, чем в мечети или синагоге.
Хайд сказал, что в первом веке, приблизительно в те годы, когда жил Иисус, в Риме чеканились монеты с изображением императора Августа и подписью «Filius Dei» — Сын Божий.
— Речь идет, — рассказывал он, — о тех временах, когда у богов были сыновья. Родиться сыном божьим считалось не такой уж и редкостью. Удивительным явлением — по крайней мере, в то время и в тех местах — был Иисус. Простой крестьянин, еврей, ноль в империи, которой правили исключительно единицы, оказался сыном того самого Бога, всемогущего Господа Авраама и Моисея. Сын Божий, который не родился императором. Даже раввином он не был. Крестьянин и еврей. Ничего не значащий человек, как и вы. Будда выделялся тем, что он отрекся от своего богатства и благородного происхождения в поисках просветления. А Иисус — тем, что у него не было ни богатства, ни имени, но он считается благородным в высшей степени, чтится как Царь царей. Урок окончен. Возьмите распечатку с темой курсовой. И не промокайте.
Только когда я собрался выходить, я заметил, что Аляски не было — как она может пропускать единственный стоящий предмет? Я взял распечатку и для нее.
«В чем заключается основной вопрос, на который должен дать себе ответ человек? Разумно подойдите к выбору вопроса, а потом проанализируйте, как именно ислам, буддизм и христианство пытаются на него ответить».
— Я надеюсь, старикан доживет до конца года, — сказал Полковник, когда мы мчали домой под дождем, — мне его рассказы начали нравиться. У тебя какой главный вопрос?
Мы бежали всего полминуты, а я уже совсем выдохся.
— Что будет… когда… мы умрем?
— Бог мой, Толстячок, если ты сейчас же не остановишься, ты это узнаешь. — Он перешел на шаг. — А у меня такой вопрос: почему хорошим людям живется так погано? Черт, это что, Аляска?
Ознакомительная версия.
