— Верно подмечено, — говорю я. Лифт — это опасно. В лучшем случае? Мы застрянем. В худшем? Ответ очевиден. Слава богу, со мной Руфус, и он включает голову вместо меня. Думаю, Последние друзья исполняют еще и роль наставников. — Давай пойдем пешком, — предлагаю я, будто существует еще какой-то способ выйти из здания, например канат, свешивающийся из окна на лестничной площадке, или специальный аварийный трап. Я преодолеваю четыре пролета, как ребенок, которому впервые доверили спуститься по лестнице одному, пока сами родители идут на две ступеньки впереди. С той лишь разницей, что рядом нет никого, кто мог бы поймать меня в случае падения или в случае, если Руфус споткнется и налетит на меня сзади.
Мы спускаемся без происшествий. Я заношу руку над дверью подъезда, но не могу ее открыть. Я уже готов вернуться обратно в квартиру, но Руфус обгоняет меня и открывает дверь. Влажный воздух последних дней лета приносит некоторое облегчение. Меня даже посещает надежда, что я и только я — прости меня, Руфус, — могу победить смерть. Сладкая секунда в отрыве от реальности.
— Вперед, — говорит Руфус. Он на меня давит, но в этом вся суть наших с ним взаимоотношений. Я не хочу разочаровывать нас обоих, а особенно самого себя.
Я выхожу из подъезда, но, оказавшись за порогом, сразу останавливаюсь. В последний раз я был на улице вчера днем, возвращался от папы из больницы. Ничем не примечательный День труда[4]. Но сейчас я чувствую себя совсем иначе. Я рассматриваю здания, среди которых вырос, но на которые никогда не обращал особого внимания. В окнах моих соседей свет. Слышно даже, как какая-то пара громко занимается любовью, как раскатисто смеются за кадром зрители в комедийной программе; из другого окна тоже доносится смех: возможно, кто-то шумно реагирует на вульгарное юмористическое шоу, на щекотку любимого человека или шутку, которую в столь поздний час прислал в эсэмэске кто-то из близких.
Руфус хлопает в ладоши и выдергивает меня из транса.
— Десять очков тебе.
Потом подходит к ограде и снимает замок со своего стального серого велосипеда.
— Куда поедем? — спрашиваю я, делая микроскопический шажок прочь от двери. — Нам нужен план боя.
— План боя обычно подразумевает наличие пуль и бомб, — замечает Руфус. — Предлагаю называть наш план стратегией. — Он выкатывает велосипед на угол улицы. — Списки того, что нужно успеть сделать перед смертью, бессмысленны. Все сделать все равно невозможно. Лучше плыть по течению.
— Говоришь как настоящий специалист по смерти.
Какую тупость я сморозил. Я осознаю это прежде, чем Руфус начинает кивать.
— Ну да, — говорит он.
— Извини. Я просто… — Подступает паническая атака; в груди все сжимается, лицо начинает пылать, кожа по всему телу — чесаться. — В голове никак не укладывается, что я проживаю день, в котором могут понадобиться списки предсмертных дел. — Я чешу затылок и делаю глубокий вдох. — Эта тема не сработает. Все обернется против нас. Проводить время вместе — плохая затея, потому что так мы только удваиваем шансы умереть раньше времени. Это как зона высокой радиоактивности для Обреченных. А если мы завернем за угол, я споткнусь и разобью голову о пожарный гидрант и… — Я замолкаю и весь съеживаюсь от фантомной боли, которая настигает, если представить, как падаешь лицом вниз на забор со штыками или как тебе разом выбивают все зубы.
— Делай что хочешь, но нам конец, и не важно, тусуемся мы вместе или нет, — пожимает плечами Руфус. — Какой смысл теперь бояться?
— Не так все просто. Мы же умрем не естественной смертью. Как жить, зная, что на улице нас может сбить грузовик?
— Прежде чем перейти дорогу, будем смотреть по сторонам, как учили в детстве.
— А если кто-то вытащит пушку?
— Будем обходить стороной бандитские кварталы.
— А если нас собьет поезд?
— Если мы в свой Последний день окажемся на рельсах, то, считай, сами напросились.
— А если…
— Не мучай себя. — Руфус закрывает глаза и трет их кулаками. Я свожу его с ума. — Мы можем целый день играть в эту твою игру, а можем просто забить и, вероятно, прожить этот день по-человечески, понимаешь? Не стоит портить его самим себе.
Руфус прав. Я знаю, что он прав. Не буду больше спорить.
— Мне понадобится немного времени, чтобы оказаться на одном с тобой уровне осознания происходящего. Я не могу перестать бояться потому, что знаю, что мой выбор таков: «сделай что-нибудь и умри» или «не делай ничего и все равно умри». — Он не напоминает мне, что у нас не так-то много времени. — Мне нужно попрощаться с папой и лучшей подругой. — Я начинаю шагать в направлении станции метро на 110-й улице.
— Легко, — говорит Руфус. — Мне делать особо нечего. Церемония моих похорон уже позади, пусть она прошла и не совсем так, как планировалось. И сыграть их заново мне тоже вряд ли удастся.
Я не удивлен, что у того, кто так смело проживает свой Последний день, уже были прижизненные похороны. Уверен, ему есть с кем попрощаться, и этих людей больше двух.
— Что произошло? — спрашиваю я.
— Ерунда. — Руфус не хочет распространяться.
Мы смотрим налево, потом направо, готовимся перейти дорогу, и вдруг я замечаю на дороге мертвую птицу. Освещаемая лампами на козырьке круглосуточного магазина, она отбрасывает крошечную тень на проезжую часть. Птичка раздавлена; ее головка оторвана и лежит в нескольких сантиметрах от туловища. Думаю, ее сначала переехал автомобиль, а потом добил велосипедист. Надеюсь, не Руфус. Эту птичку никто не предупредил, что она умрет сегодня, вчера или позавчера, хотя мне приятно думать, что водитель, который ее раздавил, заметив ее, хотя бы посигналил. А может, предупреждение ничего бы и не значило.
Руфус тоже замечает птицу.
— Какая жесть.
— Нужно убрать ее с дороги. — Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы поднять мертвое тельце. Я знаю, что голыми руками его лучше не трогать.
— Что ты сказал?
— У меня к таким вещам другое отношение, не просто «умер и умер, идем дальше», — говорю я.
— У меня тоже совершенно точно не такое, — говорит Руфус, и в его голосе сквозит напряжение.
Мне нужно быть сдержаннее.
— Прости. Опять я. — Я прекращаю поиски. — Вот что. Когда я учился в третьем классе, я однажды играл на улице под дождем и увидел, как из гнезда выпал птенец. Я проследил его падение посекундно: он подпрыгнул в гнезде, расправил крылья, выпал. Я видел, как его взгляд жадно метался в поисках помощи. При ударе птенец сломал лапку и не смог дотащить себя до укрытия, так что дождь барабанил прямо по нему.
— У него, видимо, что-то с инстинктами было неладно, раз он просто сбросился с ветки, — говорит Руфус.
Птенец по крайней мере осмелился покинуть гнездо.
— Я испугался, что он замерзнет до смерти или утонет в луже, поэтому подбежал к нему, присел рядом на землю и сделал ему крышу из ног, как будто спрятал в домике.
Правда, холодный ветер сыграл со мной злую шутку: я сильно простудился, так что мне пришлось пропустить школу в понедельник и вторник.
— А что случилось потом?
— Не знаю, — признался я. — Помню, что заболел и не пошел в школу, но мое сознание будто бы заблокировало то, что случилось с птенцом. Время от времени я о нем вспоминаю, потому что не нашел тогда лестницу и не вернул его в гнездо. Тяжело вспоминать, что я оставил птичку умирать под дождем. — Я часто думаю, что, помогая этому птенцу, я совершил первый в своей жизни осознанный добрый поступок, который был связан только с моим желанием помочь другому существу, а не с ожиданиями папы или учителей. — Но для этой птички я постараюсь получше.
Руфус смотрит на меня, глубоко вздыхает, после чего поворачивается ко мне спиной и отъезжает. Грудная клетка снова сжимается; вполне возможно, у меня все-таки есть проблемы со здоровьем, которые обнаружатся сегодня, и я от них умру, но какое же облегчение я испытываю, когда вижу, что Руфус паркует велосипед у тротуара и ставит его на подножку.
