- Если никто ничего не знает, значит, никто не может ни возмущаться, ни вообще...
- Ладно. А вообразите такое. Наша газета становится гостем на этой субботе большого смеха и приглашает своих читателей посмеяться вместе с кибернетиками, впуская на свои страницы...
- Что? Смех?
- Допустим, смех.
- Но ведь вы постоянно повторяете, что демократия - вещь серьезная?
- Сама по себе - да. Но ведь элемент смеха, как великого очистителя, не отбрасывается. Маркс сказал, что человечество, смеясь, прощается со всеми своими предрассудками, глупостями и заблуждениями.
- Не помню, чтобы вы когда-нибудь вспоминали эти слова Маркса.
- А вот же вспомнил?
- И выбрали самый неподходящий случай.
- Почему вы так считаете?
- Потому что раз Карналь никого до сих пор не пускал на эту свою субботу, он и дальше будет поступать так же. Вы лично пытались получить у академика разрешение?
Редактор изобразил на лице такое же страдание, как во время своих ритуальных думаний.
- Поймите, что официально это невозможно. Ни редактору, ни редакции вообще. Только личные контакты...
Анастасия вскочила, отставила стул, нервно теребила ремешок сумочки.
- При чем тут личные контакты? Почему вы считаете, будто я...
Редактор тоже встал. Он немного смутился, чего, кажется, никогда с ним не случалось, в голосе слышалась даже как будто мольба, но разве же редакторы могут прибегать к мольбам?
- Может, я совсем глупец, Анастасия Порфирьевна... Но я подумал... Вот взял и подумал: никому не удавалось, а вдруг нашей Анастасии удастся... Это была бы такая бомба!.. Ваша домна, конечно, прекрасна. Но что такое домна? Это общедоступная вещь. Как Третьяковка или Суздаль. Приходи, смотри, пиши, рассказывай... А тут... Да вы сами понимаете... Я не могу давать вам задание... Вообще на эту тему не могу... Просто сказал... Не хотел вас обидеть... Напротив... Подчеркнуть ваши достоинства... Простите...
Странное поведение, странный разговор, еще более странные последствия. Сороковая суббота года. Число "четыре" у пифагорейцев, число "сорок" у древних славян. Символы, намеки, таинственность, неразгаданность. Анастасию не влекла сейчас никакая таинственность, никакая неразгаданность, не рвалась она ни за какие запретные двери - довольно ей своего мучительного, запутанного на душе. Но бывает такая безвыходность, из которой собственными силами уже не выберешься, зато довольно малейшего толчка со стороны, и ты готовно подчиняешься той посторонней силе, поддаешься слепому автоматизму случая и начинаешь надеяться на избавительный свет, который неминуемо должен засиять, вывести тебя из мрака, отчаяния.
Проблеск того света, тоненький, как ниточка, повел Анастасию снова на знакомую улицу к знакомому модерновому сооружению конструкторского корпуса, что так красиво вырисовывался на фоне линялого осеннего неба своими бирюзово-серебристыми плоскостями стен-окон. Она не стала подниматься скоростным лифтом на знакомые этажи, а из вестибюля, где в удобных креслах перед столиками, на которых стояли вазы со свежими цветами, сидело, как всегда, несколько задумчивых юношей, позвонила Алексею Кирилловичу и спросила, не мог ли бы он спуститься вниз.
- Через три минуты буду возле вас, - пообещал он. - Надеюсь, у вас все хорошо?
- Благодарю, все прекрасно.
- С тем большей радостью я повидаю вас...
Он не изменился за то время, как будто все хорошее и дурное в жизни обходило его стороной, а он стоял на перекрестке, всем помогал, содействовал, сочувствовал, совершенно удовлетворяясь высокой ролью посредника.
- Эх, - пошутил Алексей Кириллович, пожимая Анастасии руку, - если бы не был женат...
- Так что? - приняла она его игру.
- Да не было бы двух моих мальчишек...
- Тогда?
- Тогда я попытался бы поухаживать за вами, Анастасия Порфирьевна.
- Если уж ухаживать, то просто - Анастасия...
- Согласен. Рад вас видеть! Все-таки мужское общество утомляет.
- Кажется, в вашем объединении пятьдесят процентов женщин. К тому же очень молодых. Моложе меня. Я знаю средний возраст.
- В объединении - да. А в руководстве? Одни мужчины. А уж там не имеет значения - стары они или молоды. Кучмиенко или Гальцев.
- А я к вам с большой просьбой, - сразу перешла к нему Анастасия.
- Все, что смогу...
- Речь пойдет о невозможном.
- Тогда обещать не имею права, но постараться...
Анастасия отвела Алексея Кирилловича как можно дальше от задумчивых мальчиков, сидевших в мягких креслах. Свидетели нежелательны! Даже если среди них какой-нибудь будущий гений, во что всегда хочется верить в таких святилищах человеческой мысли.
- Я хотела просить вас... Сороковая суббота... Понимаете?
И тут впервые увидела, что даже Алексей Кириллович может быть неискренним.
- Сороковая? Суббота? - переспросил он, как будто впервые услышал эти слова.
- Не знаю, как у вас называется этот день, но я бы просила вас...
- Меня? Просить? - Алексей Кириллович мучительно ломал брови, он не умел быть неискренним, но и не видел для себя иного выхода. Поэтому изо всех сил разыгрывал непонимание, неинформированность, играл в наивность, забывая, что актер из него - никакой.
Анастасии стало жаль Алексея Кирилловича. Она взяла его за руку, заглянула в глаза.
- Алексей Кириллович, я вас понимаю. Знаю, что никогда никого из посторонних на этих субботах не было. Знаю о строгом запрещении академика Карналя. Знаю, что и меня, если я обращусь даже к самому Петру Андреевичу, не пустят. Да и почему бы для меня делать исключение? Но все равно я пришла к вам, именно к вам...
- Я вам благодарен за столь высокую честь, Анастасия, но действительно... Петр Андреевич самым строгим образом... Никто не имеет права...
- А если без права? Имеете вы здесь какое-то влияние? Поймите, это не задание редакции, я не хочу выступать официальным лицом... Может, пригодится когда-нибудь, если я в самом деле что-то напишу о Петре Андреевиче. А может, и нет... Только взглянуть, инкогнито. Ни единая живая душа не узнает об этом. Могли бы вы это сделать для меня, Алексей Кириллович? Понимаю, какое это нахальство, и все же...
- Давайте откровенно, - Алексей Кириллович уже превозмог себя, с облегчением сбросил не присущую ему маску притворства, снова стал простым и милым человеком, перед которым хочется открыть душу, как перед родным. Вообще говоря, никто никогда не пытался... Но допустим... Я проведу вас в субботу к нам, но рано или поздно Петр Андреевич узнает... Может, и не до конца, но даже намек... Вы понимаете?
- Вас освободят от работы?
- Все может быть.
- Тогда не нужно. Я не хочу, чтобы ради меня вы...
- Я же сказал: может быть. Но может ведь и не быть. Все это в сфере предположений и вероятностей... А вот для вас я могу сделать доброе дело это уж точно.
- Тоже из неопределенной сферы вероятностей?
- Но ведь вы просите...
- Женский каприз!
- Если что-то случится, я могу сослаться на то, что Петру Андреевичу очень понравился ваш материал о том, как читают ученые...
- В самом деле? Он читал?
- А разве я не говорил вам? И он тоже не звонил? Я записал ему ваши телефоны. Он собирался позвонить, поблагодарить за умные наблюдения.
- Какие там наблюдения! Да и не до того было в это время Петру Андреевичу... Когда я увидела эти траурные рамки...
Анастасия прикусила губу. Не хотела проговориться даже Алексею Кирилловичу.
- Кроме того, - сказал он, - всегда приятнее подчиняться женщине, чем начальству.
- Алексей Кириллович, что я слышу! Вы - и такие высказывания! Или это в предвкушении сороковой субботы?
- Там ничего такого, уверяю вас... Собственно, увидите сами... Рискну и подчинюсь красивой молодой женщине... Но приходите не с утра, а что-нибудь около часа... Набьется больше народа, легче затеряться... Будете без меня... Совсем одна...
- Как раз то, к чему я привыкла в последнее время. Благодарю вас, Алексей Кириллович, даже не нахожу слов...
В субботу он проводил Анастасию в тот самый вестибюль, где они заключали свой тайный пакт, и мгновенно исчез в толпе празднично разодетых людей, которых незримые силы любопытства и беспечности толкали туда и сюда, людей странно одинаковых - чем-то страшно схожих меж собой, а чем именно не поймешь. Но через минуту Анастасия тоже стала похожей на всех, как бы посмотрела на себя со стороны, увидела, как стоит, подняв лицо, уставившись в огромное белое полотно, закрывавшее чуть ли не половину просторного вестибюля, и все, кто там был, так же всматривались в полотнище, только они смеялись открыто или тайком, а у нее от негодования и неожиданности сдавило спазмой горло.
На полотнище был наляпан шаржированный портрет Карналя. Карналь с прицепленной кудлатой бородкой огромными ножницами стрижет такого же кудлатого, как и его борода, барана, и шерсть, падая вниз, образовывает специальную надпись: "Обкорнай барана и стриги кибернетику!"
