Ознакомительная версия.
— Да, говорил…
— Ты говорил, что именно я должен ее спасти?
— Кто, я говорил, что ли?… Ну да, я говорил… конечно, я это говорил! И сейчас настаиваю: обязательно нужно Олю спасти!
— Ну вот видишь. Я и еду выполнять твое прямое задание. Как только выполню — отчитаюсь.
— Конечно отчитаешься. Попробуй только не отчитаться!
— Обязательно отчитаюсь, Сережа. А теперь налейте-ка вы нам чайку, ребята, да покрепче: мне и моему лучшему другу Сергею Петровичу Дементьеву — доблестному и честному советскому полковнику — честнейшему и благороднейшему из всех известных, а также изо всех никому не известных полковников прошлого и будущего — славному и бессменному вождю нашей с вами «Белой Гвардии» и главному ее главнокомандующему…
Сергей Петрович Дементьев счастливо озирался со слезинкой в углу суженного после инсульта глаза, слушая своего друга Андрюшу и обнажая в улыбке постоянно выпадающий протез.
— Ишь ты, каким он тут красным петушком распелся перед нами… — радостно бормотал при этом старик Дементьев, слегка шамкая и нашаривая по карманам костюма носовой платок, который все это время зажимал в дрожащей руке. Вдруг он вздернул голову, удивленно глянул на Хромова и произнес:
— Ишь ты: Запад ругает, а сам на запад же и удирает! — рука у него перестала трястись, и здоровый глаз глядел на Хромова с прищуром.
— Вот он, вот он, наш полководец — весь прежний! — радостно закричал Хромов-Бауэр, — Сережа, дай я тебя обниму за это… родной ты мой… и про запад мы с тобой поговорим, и про восток, и про стратегию и про тактику — как в былые времена… И на вопрос твой я тебе тоже отвечу: я не к западным моральным и культурным ценностям подаюсь — я Аэлиту от здешней, сегодняшней моральной грязи оградить хочу, хотя бы на время, пока не схлынет она под натиском новой партии под названием «Белая Гвардия». А разгребать эту грязь самому у меня нет уже ни сил, ни времени. Наши же российские ценности мы с собой забираем, Сережа: вон, одних только русских книг и кассет с фильмами целый контейнер запакован…
— Ты — глобалист! — жалобно возразил Дементьев, обнимая своего друга Хромова, и Андрей Егорович — Учитель — чувствовал, как снова уже дрожит на его плече рука старого, больного коллеги-разведчика, основателя их славной и трагичной «Белой Гвардии» — в совсем еще недавнем прошлом такая твердая и надежная рука Сергея Петровича Дементьева. Тридцать лет они шагали в ногу. Тридцать лет!
Хромов отлично понимал, что видятся они сегодня с другом в последний раз. Это было очень тяжело осознавать. Что ж, время пришло: многое теперь будет получать этот печальный приговор: «В последний раз». Надо привыкать…
Долго еще, до глубокой ночи горел свет в квартире Савелия. Там же и попрощались «гвардейцы» с Хромовым, обо всем договорившись на будущее. Решили, что провожать Учителя в аэропорт никто не поедет: легенда его уже работала, он был теперь уже Аугуст Бауэр, и привлекать к этому факту чье-то внимание — пусть даже и случайное — недопустимо.
Поздно ночью Эдик повез Аугуста Бауэра к себе, где своего «дедушку» ждала, категорически отказываясь лечь спать, его драгоценная «внучка» Аэлита Никитина, она же теперь — Анечка Иванова…
* * *
В ледяном декабре они вылетели из аэропорта Шереметьево вслед за солнцем, и оставили за спиной замершую в холодном параличе землю, медленно уплывающую от них в темноту ночи. Какое-то время еще видели они красный, прихваченный морозом шар солнца на краю неба, уползающий в розовые, холодные облака, и это было грустное зрелище.
— Ничего, — сказал ребятам Аугуст, — сегодня семнадцатое декабря: через пять дней солнышко повернет к лету. Все будет хорошо.
Костик подумал и кивнул. Аэлита смотрела в иллюминатор не отрываясь. Людмила с Федором не слышали: они сидели в другом ряду. В салоне звучало много русской речи. Бауэры не были одни в самолете компании «Люфтганза»: как минимум двадцать семей еще, человек сто, с бабушками и детьми, таких же, как они сами переселенцев-беженцев летело вместе с ними. Это было хорошо: всем вместе лететь было не страшно. Разве что немного тоскливо: что будет с ними в чужом, незнакомом краю?
Пройдет время, все они приживутся, и начнут медленно забывать свою родину. Для нового поколения российских переселенцев, нарождающегося в Германии, Россия и вовсе будет уже заграницей.
Кто выиграл от этого переселения, и кто проиграл по большому счету? Что было бы, если бы все произошло иначе? Нельзя ответить на эти вопросы, потому что история, как известно, сослагательного наклонения не терпит. Ее можно интерпретировать, переписывать под заказчика, подтасововать, замалчивать, но ее нельзя изменить. А потому нельзя и сказать «что было бы, если бы…». Если бы российским немцам вернули их удивительную республику, например: традиционную кормилицу России, полную честных и работящих людей. Может быть, и Советский Союз не развалился тогда?
Одно можно утверждать с уверенностью: с уходом российских немцев общие проблемы России, не пожелавшей решить частную проблему одного из своих малых народов, лишь возросли. И другое очевидно: все сцеплено в природе, и в истории — тоже. А следовательно: развернись история с российскими немцами иначе — иначе пошла бы и история всей страны. Куда и в какой мере иначе — это уже из области тех самых вопросов, на которые ответов нет и не будет.
Как-то однажды, десять лет спустя, Аугуст Бауэр запишет в своем дневнике размышлений, названном им «Опись жизни» такие слова:
«Когда изгнанное Сталиным из Поволжья, обрусевшее в казахских степях, разгромленное этничество российских немцев покидало Россию в конце второго тысячелетия от рождества Христова, чтобы под приветственный политический жест правительства Германии вернуться на родину своих далеких предков, российских немцев подвигала к этому отнюдь не жажда пенного пива и не желание кататься на «американских горках»; отчасти ими двигала наивная надежда, что их маленькая, почти уже рассыпавшаяся в прах, уникальная народность в Германии не просто накормят и обогреют, но и сохранят как этнос: снова объединят, например, в границах какой-нибудь новообразованной федеральной земли. А что?: дали же англичане с американцами после войны государство евреям на палестинской земле? Почему бы немцам не дать немцам же крохотную автономию на немецкой земле?…
Этому не суждено было случиться. Германии этот пророссийский немецкий этнос был совершенно неинтересен; у Германии были свои проблемы: она еще не отошла от объединения с ГДР, и стояла, кроме того, перед демографической катастрофой, вызванной длительной мусульманской иммиграцией; полтора миллиона работящих полунемцев с востока вполне годились для укрепления стремительно тающего «немецкого» генофонда. Так что у Германии на приезжающих были совсем иные, как раз противоположные виды: как можно быстрей интегрировать их в свое общество, растворить их в себе с минимальными затратами, получить хороших и старательных специалистов задешево. Поэтому российских немцев расселяли как можно просторней, следя за тем, чтобы они не слеплялись в землячества, поющие русские песни под русскую водочку, а поглощались побыстрее немецкой средой: по возможности, еще в первом поколении.
И российские немцы смирились с такой неизбежностью — а больше им все равно ничего не оставалось делать. Уже то хорошо, что не гоняли их больше с места на место, не отбирали ничего, а наоборот — лечили, выплачивали пособия, учили, переучивали, давали крышу над головой. Можно было забыть что такое голод. И еще: никто не тыкал больше оскорбительным словом «немец». В Германии им стали, правда, тыкать словом «русский», но это, неожиданным образом, оказалось даже приятно: их идентифицировали с большой и сильной нацией, из которой они вышли, и частью которой они по сути и являлись. Хоть кто-то, хоть в такой форме — по иронии судьбы именно в Германии — это признавал: уже хорошо. Поздно, но все равно хорошо.
Одна удивительная истина стала вдруг очевидной российским немцам в Германии: их русско-немецкий этнос закончился не тогда, когда Сталин изгнал их в сорок первом году из Поволжья; их уникальный этнос заканчивается здесь, в Германии, и уходит в небытие, постепенно забывая не поволжские многочисленные диалекты, но великий и могучий русский язык, на котором все они последние полвека говорили в России, и с которым они приехали в Германию».
На следующий день Аугуст Бауэр сделает в своей тетради еще одну запись:
«Пришла в голову удивительная мысль о том, что даже случайности закономерны. Отсюда может следовать вывод, что разрозненные, казалось бы, проявления истории имеют на самом деле невидимые, глубоко пролегающие, сложно заплетенные, но тем не менее реальные связи. Взять, например, два события совершенно разного калибра, раздвинутые во времени на полвека: уничтожение сталинским режимом автономной республики немцев Поволжья и массовая депортация поволжских немцев, с одной стороны, и развал Советского Союза — с другой. Есть ли связь между этими событиями? Я убежден: есть! Хотя бы уже потому только, что все в Природе взаимозависимо, и богиня-История неделима. А беды наши оттого происходят снова и снова, что вожди наши, да и сами мы из века в век не желаем или не умеем воспринимать сигналы Истории; оттого происходят наши беды, что мы игнорируем ее уроки. А История, как любая богиня, особа мстительная.
Ознакомительная версия.
