— Полагаю, вы знаете, кто я такой, — начал я.
Он вежливо кивнул.
Уже по тому, как он опустился в кресло, я сразу понял, что передо мной человек, получивший хорошее воспитание. Он держался совершенно естественно, без малейшего намека на напыщенную скованность, свойственную людям, изо всех сил старающимся подчеркнуть свой аристократизм. Но и без малейших признаков подобострастия или строптивости, всегда свидетельствующих о зависимом положении человека. Он сидел передо мной как равный мне по положению гость, которого я пригласил, чтобы выслушать его компетентное мнение и который лишь из вежливости не счел возможным отклонить мое приглашение. Такое встречается крайне редко; почти все приходящие ко мне чувствуют себя скованно, зная, кто я, и держатся неестественно. А если я веду себя естественно и непринужденно, они мне не верят.
Он мне вообще очень понравился. Хотя бы такой чисто внешний штрих: он не носил бороды и был тщательно выбрит — в противоположность многим христианам, считающим своим долгом подчеркивать пренебрежение к обывательским нормам приличия и причастность к простому люду с помощью нечесаных бород, неопрятной одежды и других бьющих в глаза примет варварства. Короче говоря, он производил впечатление человека очень старого и слабого, по отнюдь не дряхлого и вполне владеющего своим телом и духом. Нос у него был тонкий, благородной формы, а губы еще сохранили следы былой пухлости и яркости. И даже теперь, уже голубовато-бледные, они все равно не были похожи на губы фанатиков, упрямо сжатые или искаженные злобой. Взгляд его глаз, полуприкрытых тяжелыми усталыми веками, большей частью был устремлен куда-то вниз, но это не выглядело как проявление невнимания к собеседнику. Вероятно, он принадлежал к тому типу людей, которые больше полагаются на слух, чем на зрение. Когда он широко открыл глаза, они показались мне непропорционально большими. Возможно, в его жилах текло больше восточной крови, чем я полагал. А может, он был просто-напросто близорук. Но главное — взгляд его был скорее внимающим и впитывающим, чем излучающим. Руки его свободно покоились на коленях, а не были крепко сцеплены, как это принято у христиан, из-за чего мне всегда казалось, будто они вынуждены судорожно за что-нибудь цепляться, поскольку та пустота, которой они поклоняются, не дает им никакой опоры. Не помню, сделал ли он за время нашей беседы хотя бы один жест. Руки его просто отдыхали.
— Само собой разумеется, я тоже знаю, кто вы такой, — продолжал я. Читал ваши сочинения. Мне известно также, какое влияние вы оказываете на своих сторонников. Весьма благодатное влияние, с моей точки зрения, точки зрения судьи. Простите! Я пригласил вас к себе не для того, чтобы говорить вам комплименты, в коих вы не нуждаетесь. Приговор суда я, к сожалению, не в силах изменить. Мне крайне неприятно подвергать высылке человека, годящегося мне в отцы, по этого требует закон. Я мог добиться лишь того, чтобы было подобрано место ссылки, не вредное для вашего здоровья. Мне доложили, что климат в Таврии мягкий и приятный; сам я там еще не бывал. Я намереваюсь сделать все от меня зависящее, чтобы тамошние власти обращались с вами как можно более деликатно. Но гарантировать этого, к сожалению, не могу. Наместники провинций чрезвычайно высоко ценят свою самостоятельность, из-за этого у нас достаточно часто возникают трудности. В общем, об этом не стоит и говорить, это все вещи само собой разумеющиеся. Я пригласил вас к себе, чтобы обсудить нечто сугубо личное, то есть не как официальное лицо, призванное решать проблемы, по которым мы с вами, к сожалению, придерживаемся разных взглядов. Другими словами, я не могу требовать, чтобы вы вникли в суть моего вопроса, и полагаюсь только на вашу добрую волю. Чтобы уж покончить с этим, сразу же добавлю: эпитет «личное», который я употребил, верен лишь в известном смысле. Моя интуиция — назовем пока так это чувство — подсказывает мне, что вопрос этот затрагивает также и вас, то есть христиан. А может быть, и вообще будущее всего мира, как ни самонадеянно это звучит. По-видимому, мне нет нужды заверять вас, что ни слова из того, о чем мы здесь говорим, не выйдет за стены этой комнаты — во всяком случае, насколько это зависит от меня. Ваше умение разбираться в людях предохранит вас также от подозрения, что моя откровенность, скажем, всего лишь уловка опытного законника, и цель ее незаметно выведать у вас то, что потом можно будет обратить против ваших же приверженцев. Однако мое вступление затянулось, и, чтобы в свою очередь выказать вам полное доверие, я сразу спрошу; известно ли вам, что моя жена — член здешней христианской общины?
Он немного подумал.
— Вашу супругу зовут Клавдия, не так ли? — спросил он.
— Да. — Все же мне было немного неприятно услышать имя жены из его уст.
— Помнится, мне говорили, что она ваша жена. Но потом я совсем об этом забыл. Ко мне ведь очень многие приходят. Иногда устаешь и слушаешь не так внимательно. Извините, пожалуйста.
— Вполне вас понимаю, — заметил я. — Между прочим, Клавдия не сказала мне, что была у вас. И чтобы сразу внести ясность: она за вас не просила.
— Но и я не от нее узнал, что она ваша жена, то есть жена такого влиятельного человека. Об этом мне лишь потом рассказали члены римской общины. Они, конечно, гордятся этим, что само по себе нехорошо. Помнится, мне даже пришлось их за это пожурить. Речь ведь идет не о должности и не об официальном положении, а о человеке. В данном случае — о вашей жене.
— И обо мне, — улыбнувшись возразил я.
— Конечно. Но вы ведь не нуждаетесь в моих советах.
— Вы в этом убеждены?
Он быстро взглянул на меня, потом вновь опустил глаза и улыбнулся. Мы оба вообще довольно часто улыбались.
— Иногда мы открываем другому душу, — сказал он, — но лишь для того, чтобы явственнее услышать собственный голос и потом ему следовать. Со мной часто так бывает. Это совсем не то же самое, что советоваться или советовать. Но с вашей женой дело обстоит иначе. Случай отнюдь не какой-то особый — еще раз извините, пожалуйста, — скорее, вполне обычный. Наша вера распространяется слишком быстро, и нас это очень тревожит, поверьте. Я имею в виду этот по-детски наивный восторг. Словно вера — это новая игрушка. И рьяные ее поклонники только вносят разлад в души, неспособные с ним справиться. Я всегда внушаю женщинам, что они должны свято исполнять свои обязанности. Смирение перед жизнью — первое, чего требует от нас истина. Да только разве меня кто послушает. Женщины, наверное, думают: он старик, ему легко говорить.
— И моей жене тоже это внушали?
— Не в таких выражениях, конечно. Я ведь не знал, что она ваша жена. Он вздохнул и опять улыбнулся. — Наш разговор и впрямь не должен выйти за стены этой комнаты. А то меня еще назовут отщепенцем. Или трусом. И такое бывало. По крайней мере в некоторых посланиях, которые вам, вероятно, довелось прочесть. Мне думается, что истину ложно поняли. Считали, что конец света близок, а оказалось, что это было ошибкой. Ошибку признать трудно, очень трудно. Почти невозможно. Приходится жить дальше, а это намного сложнее, чем быстрый конец. Вот что делает людей недовольными. Он опять вздохнул. — Но это всего лишь мое мнение, к тому же о предмете весьма отвлеченном. Так мы с места не сдвинемся. А ведь мы хотели поговорить о вашей жене.
— Нет, — перебил я его, — мне очень правится, что вы трактуете мой частный случай столь обобщенно.
— Вы не правы, — в свою очередь перебил он меня. — Разрешите мне, как старшему по годам, вам возразить. Жизнь состоит именно из частных случаев, и все они одинаково важны. Что же касается вашей супруги Клавдии — славное у нее имя! — то, насколько я могу судить, тревожиться о ней нет причин. Сейчас у вас, вероятно, кое-что вызывает досаду, я понимаю, однако все обойдется. Она всегда и в первую, очередь пребудет вашей супругой. Я говорю это не потому, что переоцениваю вашу жену — простите мне этот глагол, — а потому, что ее супруг — вы. Такова уж ее судьба — стало быть, в этом истина. — Внезапно его лицо озарилось светлой и лукавой улыбкой. Слово «судьба» я не должен бы произносить вслух.
Некоторое время мы сидели молча. Я размышлял, он терпеливо ждал.
— Оставим пока мою семью в покое, — сказал я потом. — Я хочу задать вам совсем другой вопрос, который кажется мне намного более важным. Вопрос этот я точно так же не должен бы произносить вслух, как вы слово «судьба». Однако отвечать на него вы не обязаны. Молчание лучше, чем уклончивый ответ. Многим из ваших почему-то доставляет удовольствие называть меня сыном. «Сын мой, я буду молиться за вас» или еще что-то в этом духе. Зачастую они моложе меня, и обращение это звучит просто странно. Я человек старой закалки и привык с почтением относиться к старшим. Должность, которую я благодаря стечению обстоятельств занимаю, ничего в этом смысле не меняет. Короче говоря, я обращаюсь с этим вопросом не к христианину, а к человеку, который мог бы быть моим отцом. Я никак не ожидал услышать от вас, что вы высоко цените жизнь. Полагаю, что вы имеете в виду жизнь вообще, то есть существование рода человеческого. Допустим, к примеру, что вы, то есть христиане, в наши дни не слишком многочисленные, через какое-то обозримое время иди даже через несколько столетий одержите верх. Такое допущение само по себе мне, естественно, крайне неприятно, все во мне против него восстает. Но как разумный человек я не должен отгораживаться от фактов и обязан принимать в расчет и такую возможность.
