Шломо говорит:
— Ладно: не хочешь в ресторан — пойдем в парк тогда! Душно здесь ужасно из-за машин. Как я люблю вот эту вот клубную улочку! Давай свернем к парку сразу, а?!
Заметный монумент c чересчур злободневным намеком, внимание Шломы от которого я стараюсь отвести — во избежание немедленных новых тяжких спорщеских баталий. Мелкий крошеный гравий Waterloo Place — идеальная озвучка для Шломиных крупных шагов и шмыгания моих мысков, лениво, но далеко выбрасываемых, один за другим, вперед. Кормушки, заполненные до краев, пересыпающиеся злаками, для микроскопических птиц в цветущем запертом скверике клуба рядом с серыми размокшими деревянными креслами, на которых никто никогда не сидит. Чудовищной длины террасная лестница вниз.
И вот наконец мурава Сэйнт-Джэймс парка, зоологические трубные крики от пруда, растворенное в пруду салатовое золото цветущих ив, балансирующих хоть и на одной ноге, но в каком-то удивительном хетическом равновесии рук, грив, локтей, всего стана. Камышница с ангельским характером и красной нашлепкой на клюве (выгодно отличающей ее от родственных злюк лысух), в валких несуразных лапотках — ярко-зеленых в аметистовую полоску — выхаживает на газоне и аристократично-рассеянно готовит себе на ходу веганский салат. Бомжиха, от которой пахнет кислым сыром, достает из тележки-бомжевозки хлеб и крошит камышнице, отгоняя лысух:
— Bloody coots! Gorgeous moorhen!
Чуть завидя подбирающегося вперевалку громадного лебедя, завязывает тележку и уходит, на ходу ругаясь:
— Swans belong to the Royals. They bloody think they can do all they want! I hate Royals. I won’t feed swans!
Из всей неимоверной яркости окрестных клумб Шломо вдруг выхватывает вниманием фиолетовые гиацинты (явно с добавлением синьки и усилителя запаха: кондиционера для стирки белья?) и, прислонившись полным своим коленом к заборчику, глядит на них, с таким умилением, словно это он сам их только что вот здесь вот на клумбе высидел. Белка, воспользовавшись коленом Шломы, как мостом, взобравшись на заборчик, как нищая-попрошайка дергает теперь Шлому за штанину и выразительно показывает Шломе пальцем в рот, вымогая подачку.
— У меня где-то есть орех! — орет Шломо, громко, не стесняясь, распугав всех вокруг, но только не белку. (В панике шарит по карманам висящего на локте пальто). — Я ведь в самолете ел… Где же он?! — и, наконец — спешно и счастливо — достает и протягивает дар белке: — А! Вот! Слава Богу — не потерялся! Я в самолете brownie ел, — (объясняет он белке), — а фундук почему-то попался. Я как знал, в карманчик сунул!
Белка (явно обожравшаяся уже за день на туристских харчах до обрыдлости) без суеты, спокойно берет трофей в руки, разглядывает, перекладывает (как в карман) за щеку, спокойно спускается на газон, по-человечьи быстро раскапывает сейф, потом неодобрительно, из-за нарушения нами этики, оборачивается на нас со Шломой (чего уставились), поворачивается к нам спиной, и набирает пин-код.
— Пеликаны! Пеликаны! — орет Шломо.
Действительно, пеликаны. Высоченное чудовище (видимо, главарь) с мутным пьяновато-злым взглядом и непропорционально огромным расщепленным клювом, как только мы подходим, заглатывает целиком гуляющего голубя. Крики, визги французов, англичан и другой международной прохлаждающейся у пруда общественности. Пеликан, пополоскав голубя в желтовато-зеленоватом мешке-удавке под клювом, и, видимо, оставшись недоволен его оживленным сопротивлением и пернатостью, тупо-злобно обведя взглядом орущих, выплевывает голубя на дорожку. Тот, оскорбленно встряхнувшись, и выразительно покрутив пеликану мозги, улетает прочь. Пеликан, минуту поизображав мирную добрососедскую жизнь, вдруг, улучив момент, набрасывается и со страшным фанерным клацаньем клюва заглатывает целиком руку коротенькой худенькой кореянки, стоящей спиной и держащей в руке айфон — визг, ор, международные санкции — руку удается спасти, но айфон остается в клюве пеликана и пролетает прямиком в желудок. Бой-фрэнд кореянки, не растерявшись, набирает номер со своего мобильного — и айфон звонит, на прощанье, где-то у пеликана в желудке.
— Он ест только рыбу! Не смейте его кормить ничем другим! — выговаривает публике подоспевший работник парка. — Не нарушайте правила! Мы выгоним вас из парка! Вы нам уморите пеликана!
— Ну и что скажешь?! — с вызовом смотрит мне в глаза Шломо.
— А что я должна сказать? — удивляюсь.
— Как твой благой Бог мог придумать такую гадость?! — вопит Шломо, пугая старушек вокруг.
— Мне кажется, что пеликаны — это вообще падшие лебеди, Шломо! — мстительно говорю я. — Вон, посмотри на красавцев-вегетарианцев лебедей — и сравни, до чего довело трупожорское агрессорское падение этих уродцев пеликанов! Это же какая-то страшная сатанинская пародия на лебедей! Вроде, материал, из которого они сделаны, крайне похож — но посмотри, до какого уродства довела пеликанов изломанность духа и плотоядность! Кстати, ты замечал когда-нибудь, что все певчие птицы — в основном вегетарианцы, а те птицы, кто жрет мясо и убивает чужих птенцов — у них всегда отвратительные, каркающие или скрипучие, падшие, скурвившиеся, в общем, крайне неблагозвучные голоса — как будто кара за убийства — или в предупреждение окружающим!
— Еще скажи, — смеется Шломо, — что этот кошмарный пеликан — это заколдованный Богом за смертные грехи Сталин!
— Фу, — говорю, — гадость какая, что ты несешь, Шломо! Бог не использует вторсырья. Фу, зачем вот ты гадости такие говоришь… Я теперь на пеликанов смотреть не смогу после этого…
— Нет, ну а как еще тогда можно оправдать Бога за создание вот такого злобного урода?! — невежливо интересуется Шломо. — А ты видела когда-нибудь хамелеона с его непараллельными, нескоординированно движущимися глазами, один из которых может смотреть назад, а другой в то же самое время — вперед, или вбок?! Жуткое зрелище, между прочим! Отнюдь не божественное! Это какой же должен быть Бог извращенец — чтобы такое сотворить, и чтобы про такое сказать «хорошо»?
— Мне иногда кажется, Шломо, — говорю, — что Бог зримо показывает нам таким образом, через уродливых и агрессивных животных, уродства душ некоторых людей — которые с виду, прячась под падшей земной плотью, могут казаться нам, из-за нашей духовной слепоты, даже и красивыми. Я не знаю, как это объяснить — но очевидно одно: в каждое животное изначально заложена какая-то уникальная идея. А может быть, Бог вообще дозволил через таких мерзких животных визуализироваться на земле уродливому анти-творчеству каких-то злых и нечистых духов, дозволил им так визуально проявиться на земле.
— Ты, что ж, — орет Шломо, — считаешь, что Бог, если бы Он существовал, то каким-то другим духам позволил бы хоть что-то внедрить на земле?!
— Извини, Шломо, — говорю, — но в Евангелии от Луки Христос впрямую называет, например, змей, скорпионов и всякую прочую нечисть «силой вражьей», в смысле сатанинской, — и дает силу Своим ученикам наступать на них. Я удивляюсь, как невнимательно люди читают Евангелие, как мало значения люди придают словам Самого Христа, в которых, безусловно, конечная истина, — а упиваются вместо этого своими собственными идеями, возводя их в догмат! А в другом месте — в Евангелии от Матфея — Христос даже злых людей называет «плевелами», то есть сорняками, которых «посеял враг, дьявол» — на Божьем поле. Я подозреваю, честно говоря, что аналогичные «дьявольские сорняки», «плевелы» есть во всем видимом мироздании, что сорняки эти внедрены дьяволом в самые основы видимого падшего мироздания — из-за грехопадения Адама. А в Евангелии от Иоанна так Христос и вообще про целые группы людей говорит: «всякое растение, которое насажено не Отцом Моим небесным, искоренится». То есть из слов Спасителя очевидно, что не всякое растение насаждено Богом! Причем говорит это Христос метафорично даже про людей!
— Я не понимаю! — орет Шломо. — Ты можешь, конечно, выбросить мою шляпу в этот грязный пруд — но я отказываюсь понимать: как Бог мог допустить, чтобы дьявол что-либо «сеял» или «насаждал», как ты выражаешься, в мироздании?!
— Шломо, — говорю, — я очень хочу спать. Давай завершим уже эти наши разговоры про мироздание, а. На сегодня хотя бы — хватит уже, а… Христос никак подробно это не объясняет — а приводит только четкую метафору: хозяин поля посеял доброе семя на поле — а ночью пришел «враг» и посеял плевелы. Эти слова Христа совершенно четко и однозначно говорят нам о том, что далеко не всё и не все, что и кто существуют в мире, угодны Богу, и что отнюдь не всё и не все спасутся — потому что Христос обещает, что в конце земного времени Он пошлет ангелов своих и они соберут все плевелы, все соблазны и всех делающих беззаконие и ввергнут в ад. Есть такие явления в животном мире — такие как жестокость, желание отнять чужое, желание добить раненого и более слабого, — которые совершенно явно просто по определению не мог сотворить Бог — потому что Бог благ. Значит — это сатанинские «сорняки» и «плевелы» в мироздании, результат грехопадения и развязывания сатанинских сил в земном мире. Автор ведь всегда легко узнается по духу содержания и по стилю, не правда ли? Вот в животной жестокости — и содержание, и почерк, и стиль явно не Божеские, а сатанинские. Всё, к чему призывает Христос, прямо противоположно всему этому. Было бы некорректно подозревать Бога в двуличии: якобы Бог Сам создает гадость — а нас призывает быть святыми. Господу Иисусу Христу не пришло же в голову говорить: «О, как прекрасны скорпионы, убивающие людей!» — или «Как прекрасны отвратительные пауки!» или «Как прекрасны глисты и клопы!» Нет, это было бы богохульством — Христос восхваляет красоту только действительно красивого и прекрасного — лилии!
