Женька подошёл ко второму кустику, чиркнул зажигалкой.
– Второй раз показываю! Смотрите внимательно!
Карусель сделала оборот, огонь прошелестел оранжевыми лепестками по хвое, куст превратился в пепел.
– Ну как, видно что-нибудь?
– Ничё не видно, – пожаловались мы. Обороты стали замедляться, я соскочил и разогнал диск снова.
– Это оттого, что вы крутитесь. Если бы Моисей крутился на карусели, когда Бог послал ему откровение, он бы тоже ни хрена не понял! Последний раз показываю! – Женька запалил третий кустик, карусель вертелась так быстро, что огонь, Женька и всё вокруг слилось в одну размытую полосу.
– Видели откровение?! – Женькин крик вывел меня из приятной расслабленности.
– Женька, оставь кусты в покое! Их недавно посадили, они красивые… – попросил я.
– Что-то мне хреново, голова закружилась, – пожаловался Боря, внутри у него забурчало.
Боря слез с карусели и заплетающимися ногами пошёл прочь. Сделав шага три-четыре, он, икая, согнулся рядом с одним из сожженных кустиков.
Я снова раскрутил карусель. Женька разозлился:
– Мудаки! Не видят ни хрена! Я им откровение, как в Библии, а они не видят!
Женька ругался и шёл с зажигалкой от куста к кусту. Моя карусель крутилась в обратную сторону. Вскоре из смазанной картинки окружающего мира исчезли оранжевые пятна огня, остался только пепел.
Мы с Борей шли тихими промёрзшими переулками. За поворотом, на пустыре, стояла милицейская машина. Мигалка полыхала синим, из кабины доносились переговоры по рации. Пара ментов прогоняла с пустыря бомжей, которые развели костёр.
Когда мы подошли, менты погрузились в тачку и отчалили. Бомжи, напоминавшие разбуженных крупных зверей, побрели в темноту. Мы остановились перед разворошённым костром. На чёрном, растопленном снегу сверкали угли. Крупные, мелкие. Они подмигивали, собирались кучками, образовывая мириады, типа как звёзды. У наших ног лежало звёздное небо, обречённое прожить всего несколько минут. Галактики, которым не суждено быть занесёнными на карту. Звёзды, которым астрономы никогда не придумают названия, к которым никогда не полетят ракеты, по которым никогда не будут определять судьбу астрологи, мерцали у наших ног. Я шаркнул ботинком по крайним углям. Большой соблазн затоптать искру ногой.
Мы поёжились.
– Пора уже, поздно, – сказал я.
Повернули к метро.
– Ты с девушкой живёшь? – спросил Боря.
– Ага.
Помолчав немного, Боря продолжил:
– У твоей девушки подруги, случайно, нет?
– Спрошу, – улыбнулся я.
У дверей станции Боря спросил:
– Может, повидаемся как-нибудь, ты, я и Женька, а?
– Посмотрим…
Он сник. Мы постояли.
– Ну, созвонимся, – фальшиво-ободрительно сказал я, пожимая на прощание его руку.
Передо мной две серые железные двери. Две кнопки с лампочками-глазками. За дверями что-то шумит и двигается вверх-вниз. Лифты. Я устал, хочу быстрее домой, нажимаю сразу на обе кнопки и безразлично жду. За дверями мощно работают механизмы. «Который быстрее?..» – гадаю я. За дверью справа что-то оседает и останавливается, две ее створки разъезжаются. Я захожу в освещенную ровным холодным светом кабину и жму на кнопку 10. Створки сдвигаются. Сбоку слышно пыхтение отстающего соперника из соседней шахты. «Поздно, парень!..» Лечу вверх. Снизу еле доносится и постепенно гаснет звук открывающейся дверцы проигравшего. Если бы я ждал его, то только сейчас бы зашел, а на этом я почти доехал.
Утром, заперев дверь, спешу на лестничную площадку, опаздываю на работу. Передо мной две створки справа, готовые раздвинуться по первому желанию, и одна, неуклюже отползающая вбок, слева. Справа находится проверенный и надежный лифт стандартного размера, сошедший с конвейера крупного завода. Слева – облезлый, необычно маленький, похожий на гробик, лифт, склепанный на заштатной фабрике. Правый – профи, левый – салага. Почему-то Лена всегда предпочитала его.
Мне же нравился правый. Если его вызвать, сначала раздастся предупредительный шум, похожий на вежливое покашливание лакея, затем двери изящно раздвинутся, пассажир зайдет, двери неслышно замкнутся, и вошедшего моментально вознесут ввысь или услужливо доставят на первый этаж. С левым лифтом иначе: он медлит и как будто спотыкается. Нажмешь на кнопку – мыкаешься в ожидании, потом раздастся гул, лязг, и только после продолжительного «бумканья» дверь отъедет в сторону. Вскочишь в «гробик», тычешь во все кнопки, путая свой этаж с соседним, и, чертыхаясь, ждешь, пока твоя команда дойдет по артериям-проводам до мозга машины, она закроет дверь и поползет, наконец, в желаемом направлении. В процессе подъема кабинка как-то перекосится, и дверь начнет отъезжать уже безо всякого повода, пугая этим непривычных пассажиров.
Лена испытывала к этому бедолаге какую-то жалость. Странное материнское чувство к машине, которую все презирают. Она любила левый лифт за его туповатость. Ей нравилось целоваться со мной именно в нём.
Я же, поняв непрактичность левого лифта, стал пользоваться услугами исключительно правого. Я был не одинок, соседи, встречавшиеся мне в подъезде, тоже всегда ездили на правом. Только какой-нибудь выпивоха или наркоман, забредший в подъезд кольнуться, жал на левую кнопку. Но уже через считанные минуты проклинал на чем свет стоит медлительность машины.
Однажды дождливым осенним вечером я вбежал в подъезд. Устал за день, намок под дождем и, наверное, поэтому нажал обе кнопки вызова. Справа послышался ровный шум приближающейся кабины, а слева отодвинулась дверь. Там была Лена. Она опять целовалась. Только не со мной. С другим парнем. Но место выбрала прежнее…
Я потоптался. Капля стекла по волосам за шиворот.
Всю ночь я бродил по городу, а наутро Лены дома уже не было. На прощание она что-то черкнула про необходимость разобраться в своих чувствах. Я окончательно возненавидел левый лифт.
* * *
Заранее отпраздновав Новый год в офисе, я возвращался домой пьяный. Нажал по старой памяти обе кнопки. Хотелось чаю и спать. Слева отъехала дверца, справа же шум приближался, но кабина все еще не была подана. Эх, окажу милость юродивому! Да и вообще пора покончить с комплексами: ну видел я в нём целующуюся подружку, но ведь не всю жизнь теперь бояться! Я ступил в открытую дверь. «Гробик» заискивающе просел и вовсе позабыл закрыть дверцу на радостях. В этот момент подлетел его запоздавший сосед и, запыхавшись, открылся. Я, было подумал перейти в него, но не перешел. Тут «гробик» опомнился, дверь проскрежетала, и мы поплелись вверх.
Я обвёл кабинку мутным взглядом. И что Лена в нём нашла? Стенки серые в пупырышках, под плафоном лампы застряли какие-то мушки. Объявление о правилах поведения в лифте было наполовину подпалено зажигалкой. «Детям до пяти категорически запрещается…» – прочитал я. Дверца открылась.
Вслед за запретом детям до пяти шла черная полоска обугленной бумаги, а еще дальше черно-жёлтые вздувшиеся пупырышки стенки. Я провел по ним пальцем, они были как воспаленные ожоги.
– Что же запрещается детям до пяти? Да еще категорически, – усмехнулся я. Ответа не было. С улицы доносились хлопки фейерверков.
– Что же это за дети такие, «до пяти»? – Я стоял в открытой двери перед пустой лестничной площадкой.
Войдя в квартиру, я не поставил чайник. Взял тряпку, пошатываясь, пошёл к маленькому лифту и стёр тряпочкой копоть со стенки, соскреб остатки объявления и вернул пупырышкам их здоровый серый цвет.
На следующее утро меня мутило – пить я не мастак. А надо было закончить кое-какие дела в офисе. Заставив себя одеться, я поплёлся к лифтам. Глазки обеих кнопок горели красным светом. Из шахт доносился бодрый гул. Я стал ждать. Вдруг слева послышалось скрипение, и дверь отодвинулась. В кабинке стояла старушка в бигуди. Она недовольно прошамкала:
– Странно, я ехала на первый за газетой… Вам вниз?
Я кивнул и зашёл. Мы спускались молча, я с новым интересом разглядывал серые стенки в пупырышках. Вечером для пробы нажал на обе кнопки. Левый подлетел первым и радостно, как щенок, бросающий к ногам хозяина палку, разинул свою единственную створку. И хоть сразу вслед за ним открылся правый, я всё равно вошел в левый. Нажал на кнопку 10, встал поудобнее и весь отдался обаянию неторопливого подъема. Что-то во мне пробудилось. Я, кажется, понял, что имела в виду Лена, когда говорила, что ей нравится этот лифт. В нём было что-то человечное. Он не был совершенной машиной, он мог допускать ошибки, не всегда приходить первым, но у него была душа. И вся эта медлительность тоже обладала обаянием и пользой. Пока ждешь, пока едешь, как бы выходишь за скобки привычной жизни, успеваешь подумать о чем-то, что-то осознать. Я решил больше ни при каких обстоятельствах не поддаваться спешке и стал ездить только на левом лифте. Вдруг обнаружилось, что вопреки моему первому впечатлению другие жильцы нет-нет да и прокатятся на этом увальне. Возможно, потому, что правый лифт часто бывает занят, а может, и просто так, для разнообразия, что ли, а может, и ради удовольствия. Некоторые даже увидели определенный шарм в нестандартно маленьком размере «гробика», а одностворчатая дверь и вовсе стала восприниматься как «изюминка». Один застенчивый жилец, пожелавший остаться неизвестным, даже смазал её полозья, и она перестала скрипеть. А солидная дама с третьего этажа, работающая в библиотеке, заявила, что уютный теплый свет в «малютке» не идет ни в какое сравнение с резкими лампами правого лифта, напоминающими ей роддом.
