Объяснение, как я быстро понял, служило прикрытием его собственных неудач. Он управлял издательством на грани фола и избежал краха лишь потому, что мы были частью огромного концерна с солидным капиталом.
Так в тридцать четыре года я оказался руководителем довольно крупного издательства, с трудом державшегося на плаву. С управлением у нас тоже не все было в порядке: несмотря на помощь «материнского» концерна (а может быть, именно из-за нее), это оказалось довольно сложным делом.
Теперь тетя Юдит могла бы быть мною довольна: я все очень удачно реорганизовал, а главное, в первые годы мне безумно везло с дебютантами. По крайней мере, восьмерых удалось продать тиражами, превышавшими двадцать тысяч экземпляров, что помогло издательству, имевшему представительный список ранее опубликованных авторов, приобрести солидную репутацию, хотя по-настоящему процветающим я бы его не назвал.
Прошло еще шесть лет, и список дебютантов сильно сократился. Конкуренция была слишком велика. Мне все чаще казалось, что весь мир пишет книги и немедленно их издает. Нужно было срочно выдумать что-то новенькое.
В ту осень у нас был только один козырь: дебют Норы Вебер. Ее книга выплыла неожиданно, из-под вороха пришедшей по почте школярской прозы.
Я сам помог Норе ее отредактировать. Сперва она не желала соглашаться ни с одним советом. Лишняя точка, запятая, вычеркнутая строка — любая мелочь была победой, Нора сопротивлялась всему. Впрочем, сама она — может быть, именно поэтому — мне очень нравилась.
Книга ее рассказывала о дружбе между двумя женщинами, возникшей благодаря какой-то старой истории. Называлась она — «Песок». «Необычная книга, которая непременно понравится женщинам», — было написано в нашей рекламе.
Я по-настоящему верил в эту книгу Мне и самому интересно было читать о женщинах, а страницы, где Норины персонажи ссорились, были написаны весьма изощренно. Я перечитывал их много раз, и не столько по причинам профессиональным, сколько потому, что одна из героинь напомнила мне Сабину — с ее подозрительностью, гипертрофированной чувствительностью, одержимостью проблемами добра и зла. А еще эта книга напомнила мне об отношениях между мамой и тетей Юдит, потому что в ней описывалась дружба между еврейкой и нееврейкой.
В Голландии книга Норы вызвала, к моему огорчению, неоднородную реакцию, но зато выиграла литературную премию и удивительно хорошо продалась. Теперь я собирался представить ее остальному миру. Одна мысль о том, что мы можем столкнуться с непониманием, приводила меня в бешенство.
Наверное, я уже не считал больше, что должен издавать только книги вроде «Над пропастью во ржи», но все-таки в отношении большинства изданий исполнял, как и раньше, роль миссионера. Я по-прежнему был убежден, что хорошая литература не должна оставаться незамеченной. Хотя и понимал, что в последние годы стал путать понятие «хорошая» с «коммерчески успешная».
Франкфурт. Я настоял на том, чтобы Нора сама поехала представлять свою книгу, хотя из опыта знал, что это редко помогает. Я зарезервировал ей номер в гостинице, стараясь не думать об истинных мотивах этого поступка, но тайно, в глубине души надеясь, что серьезная, юная Нора позволит мне стащить с нее обтягивающие джинсы. Что я наконец увижу, как выглядят ее груди без этой небрежной, коротенькой маечки. Что наш неуверенный поцелуй получит наконец продолжение.
Я не мог быть в этом уверен. Она так насмешливо смотрела на меня своими светлыми глазами, что мне иногда хотелось спросить, зачем ей понадобилось делать одну из своих героинь (Сару Баккер) еврейкой? Откуда она взяла эту идею?
По словам Норы, она только недавно узнала, что ее мать еврейка, и обрадовалась, словно от этого сама сделалась глубже и интереснее. Я не мог ей поверить. Не хотел верить. Я едва выносил то, что она говорила. Какие такие преимущества? Чем она гордится?
Как можно быть настоящим евреем, если в детстве не стыдился своей принадлежности к еврейству, если родители, рассказывая о лагерях, не замолкали вдруг на полуслове? Как удобно быть евреем, не подозревая в любом незнакомце антисемита. Не зная о внутренних раздорах, когда взаимные обвинения сглаживаются лишь памятью о сплоченности перед лицом враждебного внешнего мира; не зная, что в этом мире нет места, которое ты можешь назвать своим домом. И гордо красоваться в новеньком еврейском оперении, ощущая лишь некоторую горечь от того, что теперь и ты — часть трагической истории?
Несмотря на эти размышления, я продолжал неосознанно искать Нориного общества. Еврейка в наряде супер-шиксы была неотразима. Должно быть, я — мазохист.
Ведь даже если это правда и она действительно еврейка, мне в ее обществе было неуютно. Я чувствовал себя жалким. Слишком смуглым и волосатым. Не мускулистым. Неловким. Нора была решительной и прозрачной, как стекло.
Поразительно, что ей удалось найти верный тон для своей Сары.
Может быть, она все-таки была хорошей писательницей.
3
Фотография висела в самой середине американской экспозиции. Прошло некоторое время, пока до меня дошло, на что я смотрю.
Сперва я думал только об усердии, с которым женщины обрабатывают свои лица. Как ухаживают за ними, собираясь продемонстрировать внешнему миру, приводят в порядок и украшают какими-то волшебными средствами — и черты лица вновь становятся различимы, и ты вспоминаешь их. Честно говоря, я вижу женские лица, только если они обработаны так, что становятся похожи друг на друга. В этом есть некая ирония: необычайно красивыми кажутся тебе лишь те лица, в которых ты узнаешь привычные каноны красоты. Именно узнаваемость завораживает тебя.
Быть может, в красоте человека есть некий секрет, делающий ее непохожей на ту красоту, которую мы находим в искусстве, архитектуре, пейзажах? Или мы всегда считаем красивым лишь то, что узнаем?
Мои собственные подруги быстро становились для меня невидимками. В застиранных рубашках, непричесанные, они появлялись за завтраком, коротали тихие вечера на диване перед телевизором, и я с трудом мог припомнить, как они выглядят. Я их просто не видел.
Готовясь предстать перед миром — с одинаково гладкой кожей, накрашенными губами и подведенными глазами, — они снова становятся теми красавицами, которых я знал когда-то. Чужие лица. Светящиеся чужой новизной. Лица, в которых поражает сочетание бренности с вечностью. Красиво. Но почему?
Все это пронеслось в мозгу в тот миг, когда я увидел ее фото.
Сабина.
4
Ее лицо колоссального размера, прикрепленное к стенке, разделяющей стенды. Глаза — каждый размером с мою голову, огромный нос, вернее, темная тень его; чуть приоткрытый, невероятно сексуальный рот. Зубы блестят. Щеки слегка обозначены контуром, поднимающимся вверх от подбородка. Почти незаметная косметика сделала ее лицо более выразительным, а линия скул стала заметнее. Она совсем не постарела, только стала нежнее.
Лицо ее казалось совершенным. Помещенное в один ряд с другими, оно выделялось поразительной красотой. Чудесное, ни на кого не похожее лицо, от вида которого у меня защемило сердце. Я долго на нее смотрел. Я не мог не смотреть на нее.
Но фото нисколько не приблизило ее ко мне, наоборот, сделало еще недоступнее. Она была здесь не для меня, не для меня повесили здесь ее фотографию. Я мог подойти поближе и сколько угодно рассматривать ее лицо, но этот огромный портрет поднимал ее на недосягаемую высоту, хотя рядом висело множество других, тоже очень больших портретов.
Оно оставалось переменчивым, как и раньше. Ни у одной из известных мне женщин не было такого удивительного лица. Иногда она бывала жутко красивой; иногда незаметной, почти уродливой, неопрятной, сутулой; ее хотелось стукнуть как следует, чтобы заставить восстать и обрести новую силу.
Конечно, я никогда не стал бы ее бить, мне это не свойственно. Но в решающие моменты я хранил молчание. И это было жестокостью.
Она не восставала против меня. Она сама себя высмеивала, она пыталась разговорить меня. Ей надо было совсем немного, «что-то приятное», не важно что.
— Скажи же что нибудь!
И в ответ — мой невидящий взгляд.
Ее кожа, такая белая, почти просвечивающаяся, очень чувствительная. Если она уставала, или злилась, или была неуверена в себе, лицо ее шло пятнами, и она становилась жалкой, словно выросла в лишенном солнца, нищем гетто, где ею все пренебрегали. Она могла необыкновенно расцветать — или блекнуть; и — тогда — трудно было определить ее возраст. Ее тонкое лицо менялось в зависимости от состояния и желания жить. Худея, она напоминала птицу с сонными глазами на бледном, затуманенном лице; а если хоть немного набирала вес, то становилась румяной и суетливой и казалась слишком толстой. Но чаще всего она была нежной, мечтательной и утонченной; большие, выразительные глаза сияли, а тело было изящным и очень пропорционально сложенным.
