„Однако этот идиот удивительно тонок! — подумал Давин. — Нет эквивалента… как всегда, нет эквивалента!.. Что чему равно? Где ум, где бред? Одна лишь договоренность, циничность которой опущена по еще одной договоренности, которая, в свою очередь, забыта. О, господи! — вдруг взорвался про себя Давин. — Додумаю ли я сегодня до конца хоть одну мысль!..“
— Это так же просто, как любая способность, если она есть. И так же недоступно, если ее нет. Это обыкновенная способность, как все другие. Чуять запахи — разве менее удивительно? Есть ли что-либо не удивительное и не чудесное у Бога?
„Господи! — взмолился Давин. — Он не может так говорить! Это он сейчас сказал, или я подумал? Нет, положительно, сумасшествие заразно…“
— Ну, так покажите, — сказал он, не смягчив тона.
— Вы мне не верите… — Горе, мигом распространившееся, залившее лицо Гумми, было так глубоко, что доктор задохнулся и чуть не взвыл от отчаяния. Нет, это было выше его сил.
— Ну, как же не верю! — впервые окончательно сорвался он. — Я именно — верю вам! — Он кричал, разделяя с людьми заблуждение, равное их хитрости, а именно, что грубость есть проявление искренности. — Я верю вам!
— Понимаю, — сокрушенно и покорно кивнул Гумми. — Мне-то вы верите, вы в меня — не верите…
— Слушайте, Гумми! Вы поразительный человек! Нет, я вам совершенно серьезно говорю, я не смеюсь, вы потрясающий человек! Вы сами не понимаете, какой вы… — Чем больше он нанизывал и уточнял интонацию, тем более смущался: сколько же надо употребить слов, чтобы заставить человека поверить в то, во что сам не веришь… Собственно, слова только тут и требуются. Остальное — существует. „Необходимо и достаточно, — со вздохом подумал он. — Лучше бы я стал математиком, чем уточнял неточные мысли о жизни…“ — Уверяю вас!..
Но Гумми поверил и, казалось, замурлыкал от счастья.
— Я вам верю, — сказал Гумми.
— Вы научились летать в монастыре? — снова вглубь догадался Давин.
Это резкое возвращение вспять возымело неожиданное действие: казалось, Гумми что-то вспомнил — так он разглядывал округлившимся и остановившимся взором перед собой нечто, чего перед ним на самом деле не было.
— Да… Учитель… Он пил воду… Я должен был постигать пустое… Снова слова, только что поразительно находившие друг друга, слиплись, как леденцы в кармане. — Выпил воду, посадил в угол… Немножко бил палкой… В глазах Гумми что-то прорвалось и выскочило наружу. — Он меня спросил: „Где в этой чашке выпитая мною вода?“ Я сказал, что в нем. Тогда он меня очень бил. Потом поставил пустую чашку передо мной и сказал: думай о том, что в ней… И ушел, заперев дверь. Я был там три дня и думал.
— Хм… — сказал доктор Давин.
Лицо Гумми прояснилось:
— Вы мне подсказали, и я вспомнил. Так и было. Я смотрел в чашку три дня.
— Это по меньшей мере странно, — вздохнул Давин.
— Я вам сейчас попробую объяснить. Кажется, тогда мне и удалось в первый раз… Я окоченел. Потом вдруг согрелся, и все стало цветным. Я оказался в том же, однако, помещении. Мне стало очень любопытно, страшно и весело. Именно весело, но я не смеялся. Озираюсь, и оцепенение во мне греется и звенит, как цикада. Все — то и не то. Вдруг вижу: чашка в другом углу стоит. Я даже не поверил. Наверное, не заметил, что отошел от нее в другой угол. Вернулся к ней — нельзя было ослушаться учителя. Стал около нее на колени. И опять чувствую, что-то не то. Единственное узенькое окошко было прямо надо мною, в углу, где меня оставил учитель, а теперь, когда я перешел, оно опять оказалось надо мною, точно такое же. Я оглянулся на тот угол, из которого только что перебрался к чашке, и закричал — так мне стало страшно: там по-прежнему, в той же позе, стоял я на коленях. Понемногу я оправился и рискнул снова взглянуть на него. Он был в точности я, и мой испуг удивительно быстро таял — я все больше смотрел на него во все глаза и чувствовал, как он просыпается. Не знаю, как я понял, что он знает о моем существовании и дает мне привыкнуть к себе. Он старательно не смотрел в мою сторону. Я помню, что он не смотрел нарочно. Не знаю, как он дал мне это понять. Наконец он ко мне обернулся, посмотрел на меня насмешливо и подмигнул. И это вдруг оказался не он, а я, когда, подмигнув, поднялся с колен и какой-то миг постоял над бывшим, опустевшим мною. Затем я как-то длинно изогнулся вбок и оторвался от пола и так недолго парил над тем, оставшимся в углу, собою, робко и все с меньшим, казалось, интересом следившим за мною. Он мне стал скучен, как будто я понял, что с ним все правильно, все в порядке. И, повисев над ним секунду, изогнувшись, я легко взмыл к потолку, и всего меня охватила такая радость! Я знал, что мне все распахнуто, и заточение в тяжелом и твердом мире для меня окончено. Наспех опробовав свои возможности, покружив, переворачиваясь, по комнате и, как-то мгновенно, поняв все приемы и обучившись им, я взмыл в окошко. Помню, оно было пыльным.
„Типичный наркотический бред, — думал доктор. — Неужели он и впрямь был в Азии?..“
— А дальше? — спросил Давин с детским нетерпением, уже не удивляясь способностям Гумми к изложению. — Вы прекрасно рассказываете, понятно очень… Дальше?..
— …Я увидел сверху монастырь и горы, я порхал, как бессмысленная бабочка, и вдруг обнаружил, что отлетел очень далеко, подо мной было море, и я стал падать. В этот момент в келью ворвался учитель и с криком: „Кто тебе это позволил? Как ты посмел!“ — стал бить того, в углу, палкой по голове. Тот не шевелился, как глиняный. А учитель все бил и бил, приговаривая: „Не смей этого делать! Это грех! Ты будешь наказан!“ Будто он не наказывал, а всего лишь бил. Проскользнув незаметно в окошко, я встал в свой угол перед пустой чашкой и смиренно не смотрел в их сторону. Мне, однако, показалось, что один или другой раз он бросал взгляд в мою сторону. И бил „того“ все неистовей. Мне его не было почему-то жалко. Тут учитель вдруг бросил „того“, повернулся ко мне и, рассмотрев меня теперь в упор, сказал: „Пришел в себя? Больно? Боль пуста“. И вышел.
Гумми опять замолк. Он был далеко.
— А Луна? — нетерпеливо воскликнул Давин.
Щеки Гумми вздрогнули, будто он спрыгнул с большой высоты, и он сморщился. Опомнившись, продолжил, но уже как-то устало, и слова все более вяло сходили с его языка.
— Я очнулся на полу… Весь избитый… Чашка стояла с водою. Я выпил воды… — И он замолчал.
— Про Луну… — сказал Давин жестоко.
— Я улетел на нее.
— Когда?
— После этого.
— После того, как выпили воды?
— Да.
— Но как же? Вы же парили. Это же медленно. До Луны около четырехсот тысяч километров. Десять раз вокруг света…
— Это не важно… — с трудом произнес Гумми, будто с каждым словом у него распухал язык. — Парить — это удовольствие, баловство… А можно еще оказываться.
Доктор Давин устал, как язык Гумми; будто это он сам еле ворочался в его рту.
— Ну, и какая же она, Луна? — спросил он со скукой. Глаза Гумми остекленели от немоты. Что-то стремительно приближалось к ним вплотную, и взгляд его разбивался. Словно он видел перед собой что-то все ближе, настолько отчетливо, что терял дар речи, потому что не вспоминал, а — видел. Давину даже на мгновение померещилось, что в его радужной оболочке отразилось нечто, чего перед ними не было (они как раз шли по полю), и он затряс головой. — Так что же, какая? — спросил он настойчиво.
— Коричневая… — еле выжевал Гумми и выпустил слюнявый пузырь.
„Да он еще и припадочный…“ — успел подумать доктор.
…Когда Гумми пришел в себя, над ним склонялось встревоженное и виноватое лицо Давина. Он тер Гумми виски. Он так обрадовался, когда Гумми пришел в себя, заулыбался заискивающе и ласково.
— Бога ради, простите меня, Тони… Я вас замучил своими расспросами. Я абсолютно верю, что вы тогда были на Луне.
Гумми посмотрел на Роберта с любовью и снисходительностью, как на ребенка…
— Я только что был там, — сказал он, поднимаясь с травы.
Давин прилег в своем кабинете ровно на секунду и как провалился. Он очнулся оттого, что ему в глаза било солнце, необыкновенно бодрый и испуганный, что проспал так долго. Солнце приходило к нему на диван теперь уже после пяти, к вечеру. Он стремительно сел, злой, звонкий и дрожащий, как запевшая под ним пружина дивана. Посидел секунду, пока проплыли перед глазами черные, в искорку, „вертижцы“, и так же решительно встал, как сел. Потянулся властно, с хрустом. „Что за бред примерещился… Чушь. Пора заняться природой снов вплотную, а я их вижу вместо того, чтобы работать“. — Он еще покачал головой, усмехаясь и подтрунивая над собой: экая тонкая творческая психика… любимая уехала… Гумми… Тони… Луна… Что за чушь!
Он уверенно направился к столу, к своей рукописи о природе сновидений. Он любил вид из окна, любил взглядывать туда для сосредоточения. Он взглянул — за окном колол дрова человек. Так это был Гумми.
