— А чего в мену дать-то можешь?
— А че давать-то? Понятно что…
— Ступай ты, Алевтина, от греха подальше домой, — Тоська встала и ушла в другую комнату.
Раздосадованная Алевтина вышла из дома в большой задумчивости, но думала почему-то совсем о другом: “А зубов-то у нее совсем нет. Чем жует-то?” — думала Алевтина.
Ленка заболела.
Заболела не телом, а душой. Хотя и телом тоже. Простыла, наверное, катаясь на мотоцикле. Или возвращаясь ночью домой без кофточки, которую забыла у Юрки.
Мать неожиданно устроила дома скандал.
— Пропитушка, прошмандовка, — орала мать, и ее лицо казалось Ленке чужим и ужасно некрасивым, — перегаром за версту несет! — и трясла Ленку за плечи. — Где ты была? Где ты была? Что ты там говорила про замужество? С кем?!
Не то, чтобы мать действительно поняла, что случилось, — кричала она, скорее, для порядку, как все кричат в деревне на своих дочерей. Хотя у Ленки на лице было написано все происшедшее. Но мать не вглядывалась.
Отец, привычно, в бабьи дела не вмешивался.
На крики и обзывки Ленка не отозвалась. Промолчала, несмотря на слабость, боль в голове и уханье сердца, держалась, честно силясь понять, чего от нее хотят. А потом просто расслабилась и упала, как тряпичная кукла. И заснула, забылась сном, ушла.
Лежала, не вставая, четыре дня — четыре своих выходных. Прошло заговенье на Евдокима, медовый спас, начался успенский пост.
Ленка смотрела в окно. Мир ей казался иным. Все виделось по-другому, иначе. Небо стало ближе, облака отчетливее, что-то произошло с деревьями.… А может, она ждала Юрку. Что он придет к ней с цветами. Спросит, как ее здоровье. Будет сидеть у нее на кровати, на краешке, возьмет ее за руку. А потом встанет на колени и предложит ей стать его женой.
Любка почему-то тоже не заходила… Только бабушка решила время от времени читать ей, как в детстве, книжки. Книжки дома были только две: “Русские народные сказки” и “Обломов” Гончарова. Их-то она и читала. Причем то одну, то другую без разбору.
Судя по тому, что Лариска перестала забегать вечерами, космоэнергетик уехал. Два раза заходила Настя, вдруг рьяно уверовавшая в бога. Спрашивала у бабы Лены молитвы, и та ей подолгу вечерами диктовала акафисты.
На четвертый день Ленке стало совсем худо. Ленка позвала было бабушку, чтобы та почитала, просто побыла с нею. Но баба Лена отмахнулась — мол, сколько можно в кровати нежиться — и убежала к Насте: сестра в очередной раз собралась помирать. И это ей показалось гораздо важнее Ленкиных страданий: кто в молодости не влюблялся? — пройдет.
Ленка не выдержала одиночества, вышла вечером из дома и пошла, как в сказках, куда глаза глядят. В поля за деревней. В каких-то своих мыслях добрела по дороге до леса на горушке, пошла по лесу. Забралась на самую гору, на поляну, с которой было видно озеро.
Красота-то какая! Вечерело, и небо на западе понемногу становилось розовым. То есть облака становились розовыми, как сладкая вата, которую Ленка видела по телевизору. Солнце темнело, остывало, склонялось к озеру, на него уже можно было смотреть; мигая, щурясь, но смотреть.
Ленка села на поваленное дерево. Голова у нее кружилась от слабости, все тело ныло. Главное, сердце ее ныло, и душа болела, как ушибленная. Ленке казалось, что она вся наполнена этой болью, проткни дырочку — потечет. А как проткнуть, чтобы вытекла, где?..
Неожиданно рядом захрустели ветки, и сердце у Ленки оборвалось: медведь!
— Ой, извини, я это… извини, я не хотел тебя пугать! — на поляну вышел
Аркаша. — Я видел, как ты пошла через поля в лядину, и пошел следом…
Ленка все еще не могла оправиться от испуга: ее трясло.
— Ну не сердись, блин. Ой… это, — Аркаша совсем смутился, — я не подумал, что ты так напугаешься.
— Я так зверей диких боюсь: медведей, кабанов, волков… — наконец, смогла вымолвить Ленка.
— Боишься? — удивился Аркаша, — а сама так запросто в лес на ночь глядя уходишь.
— Ну, я как-то задумалась…
Аркаша присел на дерево рядом. Он ждал, что Ленка спросит, зачем он пошел за ней, и заранее волновался. Но Ленка думала о своем. Тогда он заговорил первый.
— Не знаешь, с чего Любка-то пробовала покончить жизнь самоубийством?
— Любка? Самоубийством? — тупо повторила Ленка: смысл этих слов не совсем дошел до нее.
— Зашибись — не знаешь? Она же взяла выходные и уехала в Юккогубу, к родственникам. Те ушли вечером в гости, а она выпила упаковку аспирина и вызвала “скорую”: я, говорит, отравилась.
— И умерла?!
— Да нет, с чего там умирать? Приехала фельдшер, прочистила ей желудок, по башке настучала и уехала. Нашла чем травиться — аспирином! Наблевалась только всласть…
— А чего это она — травиться?.. Так она где сейчас?
— Приехала, говорят, только из Юккогубы. Никто ничего и не понял, что она умереть-то хотела…
— А ты откуда знаешь?
Аркаша растерялся.
— Я это… Мне Ломчик сказал… То есть Анька-мелкая в Юккогубе была, а фельдшер — ейна тетка, сестра Надьки. Анька бегала к Любке, и та ей сказала, что она из-за Ломчика отравиться хотела…
— Из-за Ломчика? А что он ей сделал плохого?
— Елки-палки! Я ж тебя и спрашиваю!
— Не знаю… — у Ленки голова шла кругом: Любка травилась из-за Ломчика! Мир сошел с ума.
Они долго молчали. Медленно садилось солнце. Окуналось в озеро с барашками, как блюдце в тазик с “Фери”.
— Скажи, Аркаша, вот ты стихи о любви пишешь — ты знаешь, что такое
любовь? — начала Ленка.
— Любовь бывает разной, — сказал он, не зная, что ответить.
— …Ну да… Бывает любовь к богу. Это я понимаю. Ну, как бы чувствую. Бог — он большой и добрый. И я его люблю за то, что он дал мне родиться в этом мире, а еще потому, что он сделал мир именно таким, какой он есть. Вот таким… красивым… — Ленка провела рукой в воздухе, показывая на все, что их окружало: лес, озеро,
небо. — А еще бывает любовь к людям. К людям вообще. Ко всем. Вот они все, с одной стороны, такие же, как я, так же дышат, ходят, о чем-то своем думают. Им бывает радостно, а бывает больно. А с другой стороны, ведь они совсем другие. Все такие разные. И у каждого — своя правда, какая-то своя истина. Да? — но Аркаша не столько слушал ее, сколько смотрел. На всякий случай он кивнул. — Во-от… И я их люблю. Всех-всех. Я даже иногда об американцах думаю или о бразильцах, когда смотрю с бабушкой сериалы, я и их люблю. Мне только одно непонятно, как это так получается, что вдруг из всех, — Ленка сделала рукой тот же жест в воздухе, как будто вокруг стояли люди, — из всех выбираешь одного и любишь его больше всех? За что? Почему-то кажется, что он — особенный.
— Значит, он — особенный, — сказал Аркаша, уловив последние слова.
— Но как же, ведь тогда про всех остальных забываешь? — и Ленка вопросительно посмотрела на Аркашу, а потом совсем испуганно добавила, — и про бога забываешь?
— Почему ж про бога забываешь? Бог — это совсем другое.
— Но любовь-то одна!
— Бог тут совсем ни при чем. Венчают же в церкви — значит, бог за любовь мужчины и женщины, а не против.
— Правда? — удивилась Ленка и немного успокоилась. — Хорошо… Но с богом все яснее: я его люблю, он меня любит… Или, знаешь, когда кого-то одного выбираешь любить, надо просто бога не забывать. А то ведь у нас как? Влюбились, как им кажется, а бога и забыли…. А бог важнее.
Она неожиданно замолчала. А потом попросила:
— Аркаша, прочитай, пожалуйста, мне еще стихи свои, а? Они мне так понравились…
— Да? Правда? Хорошо, конечно… вот, — Аркаша засуетился, вытащил из-за пазухи серенькую книжечку, откашлялся, — правда, прочитать? — Ленка кивнула, и он начал:
Послушай, эту открыв страницу,
Ты не подумай, что это бредни,
Просто ночью опять не спится.
И каждый день, как последний.
Даже у несчастного человека,
Есть счастливые минуты,
Их ждешь три века,
А они уходят почему-то.
Все рассеялось, как хочешь — так живи,
И, кажется — не сделать ни шагу,
Нет ни веры, ни надежды, ни любви,
А только лучшая подруга — бумага.
— Вот только ритм как-то сбивается, — Аркаша начал оправдываться, — но ты знаешь, оно написалось сразу, как будто кто-то мне продиктовал, вот так и написалось…
— Это очень хорошее стихотворение, — честно сказала Ленка, — только очень грустное.
— Прочитать еще?
Ленка кивнула.
У не простившего проси прощения.
И у врага не жди пощады.
Любовь способна на унижения,
Ведь она исчадие зла и ада.
Она придет сама — не спросит.
Уйдет — не скажет до свиданья.
И ты один, и одинокий
Среди пустого мирозданья.
— Ну почему же любовь — “исчадие зла и ада”?
