— А если поэты и литераторы участвуют в контрреволюционном заговоре, что же — прикажете их за это по головке гладить? — спросил Менжинский.
— Я излагаю вам свою точку зрения, а вы уж решайте сами, что вам делать — стрелять в духовную культуру или оберегать ее для грядущего.
— У меня складывается такое впечатление, — сказал Дзержинский, — что вы всем недовольны.
— Кто-то из философов сказал: "Лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньей". Перерождение, а точнее, вырождение как раз и таится в самодовольстве, в бездумном принятии всего дурного, что вынесла на поверхность наша революция.
— Относительно Сократа тут не совсем все сходится, — сказал Каменев. — Ваше недовольство иного порядка. Я понимаю ваше изначальное отрицание Чернышевского и Плеханова, но отрицать родственные вам души — это как-то не вяжется со всеми вашими установками, Николай Александрович.
— Очень даже вяжется, — ответил Бердяев резко. — Чернышевский велик, потому что нравственно чист. Его "Что делать?" — художественно бездарное произведение, потому что в его основе лежит скудная и беспомощная философия. Но эмоционально и этически я совершенно согласен с Чернышевским и очень почитаю его. Чернышевский свято прав и человечен в своей проповеди свободы человеческих чувств и в своей борьбе против авторитаризма. В книге его, столь оклеветанной правыми кругами, есть сильный аскетический момент и большая чистота. Чернышевский — один из самых лучших русских людей, он преподал нам урок высоких идеалов, высокого служения отечеству. Он благороден и тверд в своем благородстве. Я убежден в том, что русский народ, подобно еврейскому народу, народ мессианский. Русская революция, как и русская народность, стала под знак нигилистического отрицания, под знак материализма, нигилизма, атеизма. Русская революция, социально передовая, была культурно реакционна, ее идеология на стадии претворения в жизнь умственно отстала.
— Значит, по-вашему, тупик?! — не выдержал Каменев. — Отсталые массы не могут быть творцами новой жизни, поскольку умственная отсталость всегда реакционна? Не вы ли двадцать лет назад доказывали, что народ и только народ является творцом истории? Не вы ли так презирали мелкобуржуазные настроения в среде революционеров-интеллигентов? Не вы ли пропагандировали коммунистические идеи как единственно приемлемые для России! А теперь, когда вы увидели кровь и голод, разруху и человеческие страдания, вы испугались и ударились в поповское краснобайство! Вы нам пытаетесь открыть истины, которые мы знаем с пеленок! Свобода, любовь, братство, личность — все эти ваши вшивые лозунги не стоят и выеденного яйца. Они взяты на вооружение контрреволюцией — Каледиными Корниловым, Красновым и Деникиным. — Каменев с презрением посмотрел на Бердяева. И тут же отвернулся.
— Я уже не первый раз слышу нечто подобное, — сказал Менжинский. — Наши враги настойчиво твердят на всех перекрестках, что всякая революция заканчивается непременно контрреволюцией. Заканчивается реставрацией старых порядков в еще более жестком и неприглядном виде. Эта идея применима лишь к буржуазным революциям. Вы пророчите нам бонапартизм со всеми его хитросплетениями, убийствами, репрессиями и предательствами. Этого не будет, господин Бердяев! Запомните, именно пролетариат призван спасти и духовную культуру, и культурные ценности, и личность, и истинную свободу.
— А вы знаете, сколько убийств было совершено нелегальными контрреволюционными организациями "Национальный центр" и "Правый центр"? Сколько жертв на совести ваших друзей-интеллигентов? Сколько детей оставлено без отцов и матерей? Молчите? Я прочту вам некоторые документы, где кадеты и черносотенцы во главе с их предводителем Щепкиным призывают к захвату власти, к уничтожению руководителей Советского государства. Они так и говорят: "Кровавая расправа — единственный путь для очищения России". И все-таки мы в этих условиях стараемся не озлобиться, избежать палачества и незаконных действий. Вот одно из последних постановлений ВЧК. — Дзержинский протянул Бердяеву лист бумаги, где говорилось о борьбе с контрреволюцией. Постановление заканчивалось тремя пунктами:
"1. Прекратить с момента опубликования этого постановления применение высшей меры наказания (расстрел) по приговорам ВЧК и всех местных органов.
2. Поручить т. Дзержинскому войти в Совет Народных Комиссаров и ВЦИК с предложением о полной отмене высшей меры наказания не только по приговорам Чрезвычайной комиссии, но и по приговорам городских, губернских, а также Верховного при ВЦИК революционных трибуналов.
3. Постановление ввести в действие по телеграфу.
Председатель ВЧК Ф. Дзержинский, 15 января 1920 г.".
Затем Дзержинский подробно рассказал о том, как нередко контрреволюционеры проникают в ряды творческой интеллигенции и, выдавая себя за правоверных коммунистов, готовят мятежи и заговоры. Он подробно рассказал об одном из организаторов ряда убийств — Войто Элоранто (он же Виктор, он же видный "социал-демократ", "публицист", редактор "демократической газеты", он же фермер, у которого 400 голов свиней и 20 рабочих, он же "борец против любой эксплуатации").
Слушая Дзержинского, Менжинский поражался тому, с каким терпением председатель ВЧК отвечал на вопросы философа. Менжинский понимал, что председатель ВЧК этим допросом еще и еще раз утверждал свои главные мысли: "Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК"; "Если ЧК не будет утверждать законность и справедливость, она неизбежно станет на путь контрреволюции". Дзержинский говорил тихо, трудно подбирая слова, коверкая их, делая неправильные ударения, неверно строя фразы, но, может быть, именно эта неправильность подчеркивала и пророческие ноты, и ту жажду идеала и истины, которые были так дороги Бердяеву.
— Вячеслав Рудольфович, — неожиданно обратился председатель ВЧК к Менжинскому. — Как вы считаете, способен ли господин Бердяев участвовать в каком-либо заговоре?
— Смотря при каких обстоятельствах… — начал было Менжинский.
— А как вы считаете? — резко спросил Дзержинский у Каменева.
— Я уже высказал свое мнение, — ответил уклончиво Каменев.
Наступила пауза. Дзержинский встал. Прошел в другой конец кабинета. Откашлялся. Погасил настольную лампу. Бердяев, должно быть, приготовился к крайним мерам. Менжинский и Каменев старались не смотреть в его сторону. Они тоже ждали.
Дзержинский между тем медленно, не сводя глаз с Бердяева, подошел к нему вплотную. Бердяев, должно быть от волнения, встал.
— Я вас сейчас освобожу, Николай Александрович, — сказал Дзержинский. — Но вам пока нельзя будет уезжать из Москвы без разрешения.
— Благодарю вас, — ответил Бердяев.
— Сейчас поздно, — глухо произнес Дзержинский, — а нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле?
— Будет сделано, — ответил Менжинский, — если найдется автомобиль.
Автомобиля не нашлось, солдат отвез Бердяева домой на мотоциклетке.
…Не знал Бердяев, что еще 17 декабря 1918 года Дзержинским было подписано специальное циркулярное письмо, в котором говорилось: "Наши специалисты в своем большинстве — люди буржуазного круга и уклада, весьма часто родовитого происхождения. Лиц подобных категорий мы по обыкновению подвергаем аресту как заложников или же помещаем в концентрационные лагеря на общественные работы. Проделывать это без разбора и со специалистами было бы очень неразумно. У нас еще мало специалистов. Приходится нанимать буржуазную голову и заставлять ее работать на советскую власть. Поэтому к аресту специалиста надо прибегать лишь тогда, когда установлено, что его работа направлена к свержению советской власти. Арестовывать его лишь за то, что он — бывший дворянин, кто когда-то был работодателем и эксплуататором, нельзя, если он исправно работает. Надо считаться с целесообразностью, когда он больше пользы принесет: арестованным или на советской работе… ЧК весьма часто прибегает к арестам, когда это не вызывается целесообразностью. По одной наслышке, по одному подозрению и подчас мелкому преступлению арестовывать не следует".
Не знал Бердяев и о том, что уже в начале 1919 года Дзержинский поднял вопрос о ликвидации уездных чрезвычайных комиссий, мотивируя это тем, что карательные органы приемлемы лишь для условий гражданской войны.
Много лет спустя Бердяев писал: "Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего, думаю, что он не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик. Он производил впечатление человека одержимого, в нем было что-то жуткое, он был поляк, и в нем было что-то утонченное. В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм".
