Надо отметить, что Господь действительно вознаградил Розалинду. Через несколько дней после того, как Серафима вернулась с материка, а Д. К. опять начал проводить свободное время с Витьком и Славиком в компании с бодро тискающимися одноклассницами, медсестру внезапно вызвали на одно иностранное судно, стоящее на рейде, — у капитана–аргентинца случилась какая–то болячка и нужна была постоянная сиделка. Мадам так хорошо ухаживала за знойным, но больным кабальеро, что тот внезапно потерял голову и через год, расставшись со своим мужем–китобоем, она отбыла в далекий город Буэнос — Айрес, на чем следы ее в жизни Каблукова окончательно исчезают.
Да, но то следы в жизни, а не в душе, ибо недаром мне довелось сейчас вспомнить эти сладкие утехи юности. Если и была в моей жизни первая любовь, то именно Роксана/Розалинда может претендовать на эту высокую честь, Д. К. смеется, Д. К. в полном восторге, Д. К. машет веником и гоняет пыль по всему дачному домику. И что поделать, пусть судьба развела нас, значит, так было угодно, но ведь именно тогда впервые пришел ко мне этот таинственный дар, искусство магического прорицания впервые улыбнулось своей таинственной томной улыбкой, как бы говоря, что не оставит и впредь… С этими словами Д. К. кладет веник на место и отчего–то вспоминает своего прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушку, до которого дошел (будем надеяться), наконец–то, черед в наших с Каблуковым воспоминаниях.
в которой Джон Иванович расслабляет Лизавету своим шаловливым пальцем, проигрывает в шахматы Зюзевякину и вновь превращается то ли в Шахерезаду, то ли в Маргариту Наваррскую
Как это водится, прошло два или три дня, впереди уже маячили беспутные скалы Гибралтара, яхта «Лизавета» спокойненько покачивалась на очередной средиземноморской волне, а Джон Каблуков растирал патентованным американским средством для (а может, против) загара шелковую спинку своей новообретенной подружки, носящей то же, что и яхта, имя. — Потерпи, Лизаветушка, — ласково говорил он ей, с силой втирая в кожу американское патентованное средство. Лизавета терпела, Лизавета попросту млела от сильных и нежных каблуковских рук, Лизавете хотелось только одного — чтобы Джон Иванович не останавливался лишь на спине, а спустился ниже, через всхолмья ягодиц, через подлесок мохнатого оазиса, к шоколадно–мускулистым взгорьям ног. — Вот так, Лизаветушка, — продолжал свою песню Каблуков, заканчивая обрабатывать мазью ноги миллионерской дочери, — а теперь пора и на спинку повернуться! — Лизавета покорно и доверчиво поворачивается на спинку, Каблуков начинает натирать все той же мазью все те же задорно торчащие в разные стороны небольшие Лизаветины грудки, Лизавета хмыкает и ждет, когда руки Каблукова начнут натирать живот, а потом поласкают (она в этом просто уверена) и сам ее оазис, небольшой такой, курчавый оазис, а от ласк этих Лизавете становится сладостно, особенно, когда шаловливый палец Джона Ивановича проникает в расщелину и нащупывает маленький бугорок, который начинает расти от этого, такого же шаловливого, как и палец, прикосновения, а Лизавета погружается в туман, Лизавета пребывает в тумане, наяды, нереиды и прочие сладкоголосые твари начинают что–то петь внутри нее, и вот она уже не может сдержать этих песен, — еще, Джон Иванович, — просит она, — еще, родненький мой, — а Д. И. Каблуков рад стараться и все продолжает и продолжает вести столь занимательную игру с бугорком, с этим маленьким, но твердым, непонятно откуда возникшим в Лизаветиной расщелине члеником, но вот наяды, нереиды и прочие сладкоголосые твари испускают последний оглушительный вопль, и Лизавета, сжимая ноги, отводит от своего межножья талантливую руку Каблукова. — Хорошо? — подмигивает ей Д. К. — Хорошо, — так же подмигивает ему Лизавета и вновь переворачивается на живот, ибо теперь обряд намазывания совершен и действительно можно загорать, покачиваясь на очередной средиземноморской волне.
На палубе показываются давно уже отсутствующие Зюзевякин с Кошаней. Кошаня (пусть вновь она станет именем собственным, а не нарицательным) в таком же неглиже, как и Лизавета, такая же загорелая, только высокая и стройная, чем–то напоминающая сейчас Каблукову Сильвию Кристель, а их милейший хозяин, сам Ф. Л.З. (употребим на этот раз тройную аббревиатуру, то есть полное ф. и.о.) одет в ярко–красные, но отчаянно потрепанные шорты, и волосатое его брюхо опасно лоснится на солнце.
Да, друзья вновь в сборе, яхта, покачиваясь, продвигается к скалам Гибралтара, буревестники, альбатросы, крачки и иная птичья нечисть с оглушительным гвалтом кружат в небе, порою закрывая своими тельцами и крыльями диск оголтело–золотого солнца, столь обжигающего в этих местах. Зюзевякин начинает проделывать с Кошаней ту же намазывательную процедуру, что сотворил несколько минут назад Каблуков с Лизаветой, только стеснительный Фил Леонидович обходится без игры собственного шаловливого пальца с Кошаниным бугорком (не стоит сомневаться, что у нее таковой тоже имеется и в размерах будет поболе Лизаветиного, если не верите, спросите у Каблукова), а потом дамы начинают загорать на пару, Ф. З. же предлагает Д. К. сыграть в шахматы.
Это еще одна, кроме кошань (раз во множественном числе, то пусть идет с маленькой буквы), страстишка Зюзевякина, да и шахматы у него отменные, сделанные на спецзаказ, из слоновой кости, украшенные изумрудами и бриллиантами, да еще крупным индийским жемчугом. Неоднократно в последние дни доводилось Каблукову припечатывать хозяина яхты быстрым матом, начав, впрочем, как всегда с банального е 2‑е 4, ибо пусть и был Зюзевякии страстным шахматистом, но играл из рук вон плохо, да, вдобавок, любил играть черными, только черными, исключительно черными, блистательный ритор Каблуков вновь двигает пешку с е 2 на е 4. — Опять проиграешь, папаня, — с придыханием говорит лежащая попой кверху Лизавета. — Ну и что, — бормочет поглощенный шахматной страстью миллионер, — можно и проиграть иногда, не велика потеря, если проиграешь пару раз такому милейшему человеку, — и внезапно Зюзевякин начинает выигрывать.
— На что играем? — спрашивает отчего–то меркантильный сегодня Каблуков. — Ну, — мычит Зюзевякин, — если я проиграю, то ставлю всем ящик шампанского. — «Дом Периньон»? — уточняет Кошаня (опять с заглавной, в дальнейшем это больше оговариваться не будет). — «Дом Периньон», — молчаливо подтверждает кивком головы Ф. З. и вновь обращается к Каблукову. — А если вы проиграете, Джон Иванович, то не обессудьте, но придется вам дальше поведать историю ваших предков, не так ли, девочки? — обращается Фил Леонидович Зюзевякин к дочери и любовнице. — Отлично, — говорит разморенная жарой и игрой пальчика с бугорком Лизавета. — Лучше уж «Дом Периньон», — мяукает Кошаня, но, надо сказать, ей сегодня не везет.
Да, Кошане не везет, ибо Каблуков умудряется проиграть еще быстрее, чем обычно выигрывает. Видимо, расслабительная процедура, связанная с американской патентованной мазью, всхолмьями, взгорьями, оазисом, пальчиком, бугорком (машинка вновь выстукивает латинское эт сетера), воздействовала не только на Лизавету, но и на него, как бы печально ему сейчас от этого, не было (ведь проигрыш — он всегда проигрыш). Зюзевякин бережно складывает шахматы обратно в коробку, инкрустированную золотом и слоновой костью, и предлагает всей честной компании переместиться в тень, ибо на жаре долго не поразглагольствуешь, не так ли, обращается он к Д. К., истинно так, отвечает ему Джон Иванович, и вся честная компания перемещается под большой парусиновый тент, натянутый между мачтами. Стюард приносит фрукты и прохладительные напитки, друзья устраиваются в заранее облюбованных шезлонгах. — Ну что, Шахерезада? — нетерпеливо спрашивает охочий до всяческих историй Зюзевякин. — Скорее уж, Маргарита Наваррская, — смеется Каблуков, с детства чувствуя особую предрасположенность к образу мудрой и чувственной французской королевы, и приступает к дальнейшей части своего «Гептамерона», то бишь родословной (первую см. в главе пятой).
— Да, господа, — обращается Джон Иванович Каблуков ко всей честной компании, — вернемся к Арнольдо и Апраксии. Ровно через девять месяцев после брачной ночи бывшая мадам Ртищева, а ныне сударыня Таконская/Каблукова родила своему мужу чудесного младенца мужского пола, которого — в честь Великого князя — назвали Иваном. А через некоторое время после рождения Ванюши Каблукова Великий князь отдал Богу душу, что же касается наших Арнольдо и Апраксин, то у них все было в полном ажуре, бывшая Ртищева вновь была на сносях (на этих словах девственный зверь единорог опять соскочил с цепочки и растянулся у ног Каблукова–последнего), а муж ее, Каблуков I, увлекся ловчей охотой с помощью соколов, беркутов и другой птичьей твари. В дальнейшей истории моего рода на какие–то двадцать — двадцать пять лет наступает пауза, ибо больше о жизни Арнольдо и Апраксин ничего неизвестно, разве лишь то, что родила подруга жизни доблестному испанскому идальго еще пять дочерей. Пятеро дочерей и один сын, уже упомянутый Иван, который сочетался через положенное количество лет с приятной видом девицей из рода то ли Мусиных, то ли Пушкиных, то ли Бобрищевых, то ли Кутузовых, а та родила ему сына Алексея, жизнь которого выпала на не столь уж приятную для воспоминаний эпоху царя Ивана Грозного. (Каблукову становятся грустно. Каблуков смотрит на небо, на солнце, Каблуков опять приходит в хорошее настроение.)
