Мы — воплощенное внимание, хоть и сидим на полу.
— Са-ре-га-ма-па-дха-ни, — выводит мастер-джи. — Семь нот, — объясняет он, — без которых не обходится ни одно музыкальное сочинение. А теперь попробуйте повторить их. Старайтесь, чтобы звуки шли не с ваших губ и не из носа, но из самой глубины горла.
Салим откашливается и начинает:
— Са-ре-га-ма-па-дха-ни…
Мальчик поет в полную силу, от всей души. Стены легко резонируют при звуках его чистого голоса, ноты получаются ясные, незапачканные.
— Замечательно! — Учитель хлопает в ладоши. — Ты певец от Бога. Только усердно занимайся и скоро достигнешь диапазона в три с половиной октавы, не меньше!
И вот он смотрит на меня:
— Ну а почему бы тебе не попробовать?
— Са-ре-га-ма-па-дха…
Конечно, я тоже стараюсь, но голос хрипит, а ноты неуклюже рассыпаются по полу горстью мраморных шариков.
Музыкант затыкает пальцем ухо.
— Парень, ты ревешь, точно буйвол. Вижу, тут придется поработать серьезно.
— Что вы, мастер-джи, — заступается мой друг, — мастер-джи, у Мохаммеда голос тоже хороший. Вы бы слышали, как он орет!
Еще две недели мастер-джи разучивает с нами религиозные песнопения, созданные великими святыми, а также дает уроки игры на фисгармонии. Теперь мы знаем дохи[41] Кабира и бхаджаны[42] Тульсидаса[43] и Мирабаи.[44] Нам достался отличный преподаватель, который умеет разъяснить сложные духовные истины, заключенные в песнях, простыми человеческими словами. Особенно мне нравится Кабир, сказавший однажды:
Целую вечность считаешь ты бусины четок,
Но разум по-прежнему бродит, не зная покоя,
Забудь же о четках в своей руке
И начинай двигать бусины сердца.
Вообще-то Салим у нас мусульманин, а бхаджаны написаны индуистами, однако мастера-джи это нимало не смущает. Моего друга тоже. В самом деле, раз уж Амитабх Баччан не гнушается ролью мусульманского кули, а Салман Кхан[45] способен сыграть императора, то и Салим Ильяси споет бхаджану с упоением храмового служителя.
Тем временем в школе для калек у нас появляются приятели, несмотря на хитрые уловки Мустафы и Пунноозе, почему-то недовольных нашим желанием общаться с теми, кого они по ошибке зовут «пристукнутыми детьми». Понемногу мы узнаем печальные истории своих ровесников и выясняем, что, если дело касается жестоких родственников и полицейских, Мумбаи ничем не отличается от столицы. Однако даже в обрывочных беседах правда неумолимо начинает выплывать наружу.
Первым потрясением становится разговор с Ашоком.
— Никакие мы не школьники, — усмехается наш новый тринадцатилетний друг с изуродованной рукой. — Мы побирушки. Выпрашиваем подаяние в пригородных поездах. А некоторые и по карманам шарят.
— И куда вы деваете заработанное?
— Отдаем хозяину за еду и кров.
— Хочешь сказать, Маман — гангстер?
— А вы думали, ангел с крылышками? Да мне все равно, лишь бы прилично кормил по два раза в день.
Мои надежды разбиты. Но Салим упорно продолжает верить в лучшее. Для него человек изначально добр, и все тут.
Перед сном удается потолковать с десятилетним слепцом Раджу.
— Почему ты сегодня наказан?
— Заработал мало.
— И сколько вы должны отдавать каждый день?
— Все, что получим. Но не меньше ста рупий, иначе не видать ужина.
— А что тогда?
— Спишь голодным. В животе как будто крысы грызутся.
— На, возьми чапати. Мы для тебя оставили.
А вот Радхея, одиннадцатилетнего мальчишку без ноги, никогда не наказывают.
— Как у тебя получается всегда хорошо зарабатывать?
— Тсс!.. Это секрет.
— Не бойся. Мы никому ни словечка.
— Ладно, так и быть. Но вы обещайте молчать! Понимаете, в Джуху Виле Парле[46] живет одна актриса. Квартира двадцать четыре. Если рупий не хватает, я иду к ней. Она и покормит, и деньжат подбросит, сколько нужно.
— Как ее имя?
— Неелима Кумари. Раньше, говорят, была настоящей звездой.
— Красивая?
— В молодости, наверное, головы кружила. Ну а теперь стареет. Знаете, ей ведь нужна прислуга в доме. Если бы не моя нога, убежал бы отсюда и стал работать на актрису.
Ночью во сне я прихожу на Джуху Виле Парле, квартира двадцать четыре. Нажимаю кнопку звонка и жду. Открывает высокая женщина в белом сари. Воющий ветер путает ее длинные черные волосы, отбрасывает пряди на лицо, скрывая его черты. Я собираюсь что-то сказать, но дама странно смотрит куда-то вниз. Опускаю глаза — и с ужасом вижу, что у меня больше нет ног.
Я просыпаюсь в холодном поту.
Вскоре мы знакомимся с Мулаем, тринадцатилетним парнем без руки.
— Опостылела такая жизнь, — сетует он.
— Тогда почему ты не сбежишь?
— Куда? Мумбаи не моя родная деревня. Город огромный, а голову негде приклонить. Даже в канаву спать не пустят, если нет связей. И кто меня защитит от уличных шаек?
— Шаек?
— Ну да. В прошлом месяце двое отсюда удрали, так через три дня кушать захотели — сами вернулись. Банда Бхику нипочем не позволит зарабатывать на своей территории. А здесь нам дают хотя бы еду и кров, и прочие шайки нас не беспокоят.
— Нет, мы не хотим связываться ни с какими бандитами, — серьезно говорю я, припомнив старую доху: «Кабир пришел на рынок, он всем добра желает. Ни дружбы, ни вражды ни с кем он не желает».
В общей столовой царит возбуждение. Прибыл новенький из Пакистана. Мустафа вводит его, восторженно цокая языком и хлопая себя по бедрам.
— Сегодня утром вот такого привезли! От самого Шакила Рана.
Мы окружаем новичка и недоверчиво прикасаемся к нему, точно к лесному хищнику, запертому в клетке. Правда, двенадцатилетний мальчишка мало походит на зверя. Скорее на инопланетянина из рекламы британского печенья, которую крутят по телевизору. Голова у парня овальная, заостренная кверху, глаза как у китайца, мясистый нос и тонкие губы.
— Откуда он? — спрашивает Пунноозе.
— Говорят, из святилища Шаха Даула[47] в пакистанском Пенджабе, — охотно поясняет товарищ. — Там этих пацанов зовут крысятами.
— Как у них получаются такие головы?
— Да вроде бы их с рождения стягивают железными обручами, чтобы не росли. Отсюда и неповторимая форма. Здорово, правда?
— Думаю, мальчишка далеко пойдет. Маман будет доволен.
— Да уж, — кивает Мустафа. — Чрезвычайно ценный экземпляр.
Я слышу их разговор, и мне почему-то вспоминается медведь, которого мы с отцом Тимоти видели на площади Коннаут. На шее у зверя был тугой ошейник, а морду закрывала черная маска. Хозяин колол его острой пачкой, и бывший хищник вскидывался на задние лапы, потешая публику. Люди вокруг смеялись, бросали монеты. Владелец животного быстро собрал деньги и тронулся дальше давать очередное представление. Меня поразили глаза того зверя. В них было столько тоски, что я невольно спросил отца Тимоти, умеют ли медведи плакать.
Случайно натыкаюсь на Джиту, который прячется в туалете.
В руках у мальчишки целлофановый пакет, наполненный чем-то желтовато-белым. Парень раскрывает его и шумно втягивает воздух носом и ртом, прижимая прозрачную пленку к лицу. Одежда его пахнет краской и растворителем. Под ноздрями красная сыпь. Губы покрыты липким потом. После вдоха полуприкрытые глаза стекленеют, а руки принимаются дрожать.
— Джиту!.. Джиту!.. — Я трясу его за плечи. — Что ты делаешь?
— Плаваю в небе, — вяло звучит в ответ. — Сплю на облаках. Не трогай меня.
Растерявшись, я бью его по щекам. Парень кашляет черной слизью.
— Просто я нюхаю клей, — объясняет он позже. — Покупаю у сапожника, втянулся уже. Клей убивает голод и боль. И перед глазами такие яркие картинки… Даже маму иногда вижу.
Я тоже хочу попробовать. Джиту охотно делится. После вдоха голова начинает кружиться, пол под моими ногами качается и плывет. Вижу высокую женщину, облаченную в белое сари, с ребенком на руках. Ветер с воем треплет ее волосы, затеняя лицо. Но вот малыш протягивает крохотную ручку и нежно отводит в сторону черные пряди. Перед ним изможденные, провалившиеся глаза, крючковатый нос, острые зубы в блестящих каплях крови, и жирные белые личинки копошатся в старческих складках дряблой кожи под челюстью. Младенец визжит от ужаса, бросается прочь…
С этого дня я зарекаюсь нюхать клей.
Тем временем уроки музыки подходят к концу. Мастер-джи необыкновенно доволен успехами Салима.
— Ты действительно постиг искусство пения, мой мальчик. Осталось освоить последнее…
— И что же?
— Творения Сурдаса.[48]
— А кто это — Сурдас?
