Мы торопимся дальше. Я вижу, как Кея все чаще глотает отодранные от стен кусочки известки.
Дальше, дальше... Башни на горизонте тоже заняты ястребами и совами. Берег моря плавно изгибается, охватывая дугой многочисленные жилища бескрылых.
В старой башне гнездятся чайки и крачки. В стене над свисающими с потолка колоколами я нахожу глубокую щель, которая заканчивается удобным расширением, забранным сеткой... Ни ястреб, ни сова не смогут сквозь нее пролезть, а вход я и сам смогу защитить. Жившие здесь ранней весной птицы выстлали гнездо веточками, травой и шерстью.
– Это наш дом! – кричит Кея, встав прямо над колоколами. – Наш дом, и каждый, кто посмеет вторгнуться сюда, пожалеет об этом!
Мы тащим в гнездо все, что кажется нам необходимым. Кея укладывается поудобнее. Я прижимаюсь к ней. Из окружающего полумрака доносится тихий зов оставшейся в одиночестве Ми.
Неужели все бескрылые вымерли? Неужели никто из них не уцелел? Ведь не могли же они погибнуть все, до последнего? А может, они укрылись в подземельях?
Мне всегда казалось, что статуи, среди которых я учился летать, -это окаменевшие, неподвижные, застывшие, холодные, бесчувственные бескрылые. Я верил в то, что это их тела превратились в холодные, бескровные камни.
На самом верху каменных ворот, вознесшихся к небу на высоких колоннах, бескрылые поместили несущихся в бешеной скачке коней, которыми правит один из их двуногих крылатых вожаков.
Я сижу на его белом лбу и размышляю о том, зачем бескрылые это сделали. Зачем поставили коней там, где обычно садятся птицы?
То же самое они сделали с рыбами, оленями, волками, львами. Я видел очень много статуй, значения которых совершенно не понимаю.
Ну разве это не доказательство их ревности? Их сожалений о том, что у них не было крыльев? Разве не зависть – причина всех этих попыток сделать камни крылатыми? Они изображали крылатыми себя, драконов, коней, рыб... Разве все это делалось не для того, чтобы стать похожими на нас?
Зачем бескрылые строили свои жилища все выше и выше? Разве не затем, чтобы сделать их такими же, как наши гнезда? Они завидовали нам. Они страстно желали познать и понять нас. Они хотели стать птицами.
У двуногих не было перьев, не было пуха, не было крыльев. Я восхищаюсь их силой и хитростью, которые позволили им поднять на такую высоту каменные скульптуры – и все это лишь для того, чтобы доказать нам, что они тоже могут, тоже способны вознестись ввысь.
Стремление в небо, к нашим дорогам, на высоту нашего полета свидетельствует о том, что они то ли точно знали, то ли просто чувствовали, что их верховный вожак – Бог – это птица, Великая Птица, которая живет в небесах, на такой высоте, куда даже мы, обыкновенные крылатые создания, тщетно пытаемся подняться.
Я перескакиваю с головы бескрылого на голову крылатого коня. Он весь покрыт засохшей скорлупой наших отходов. Это знак того, что застывшие каменные фигуры мертвы. Разве иначе они не очистили бы свои тела? Разве не вытерли бы свою кожу? Неужели они могли бы спокойно терпеть толстую корку вонючей грязи? Я вспоминаю ту ночь, когда на меня падали струйки кала сидящих выше птиц. Интересно, смогли бы бескрылые вытерпеть такой ливень? Я смотрю в мертвые глаза статуй. Они мертвы. Но неужели их действительно больше нет? А может, они выжили? Может, спрятались в глубоких убежищах?
Я как-то пролетал над поросшим тростником болотом, соревнуясь в скорости с низко летящим семейством диких уток. Вдруг – свист рассекаемого воздуха, и крыло летящего передо мной селезня покрылось кровью. Он еще пытался лететь, но очень скоро упал на торчавшую из болотца обгорелую ольху с обломанными ветками.
Мне показалось, что между деревьями внизу движутся двуногие создания. Но были ли это бескрылые или просто тени в сплетенных ветвях деревьев? А может, это были лишь накренившиеся стволы деревьев или игра отраженных от водной глади солнечных лучей?
А сохнущие шкуры зверей, развешанные на ветках? Кто смог бы так снять мех с лисы? Кто еще сумел бы так содрать шкуру с волка, оставив на месте раскрытую пасть с блестящими на солнце острыми зубами?
Может, бескрылые выжили? Но где же тогда они прячутся? И почему? Может, они есть и здесь, в этом северном городе, среди бетонных стен? Может, город совсем не так пуст, как мне казалось? Может, бескрылые прячутся в переулках, в подвалах, на чердаках? А может, они и сейчас наблюдают за мной? Смотрят на меня сквозь щели в стенах?
Нет, меня предупредили бы греющиеся на солнце лебеди, предостерегли бы купающиеся в реке зубры... Медведь, разлегшийся между колоннами ворот, на которых я сижу... Кружащие по улицам волки... Лениво чистящий перья в гнезде на башне орел... Все живые создания дали бы мне знать, что бескрылые есть, что они живы, охотятся и представляют опасность.
Нет, они вымерли, пропали, исчезли. Их нет и никогда больше не будет. Мы, птицы, создали свой мир, опоясав землю невидимыми путями перелетов – дорогами наших путешествий.
Мы покроем землю нашими гнездами, колониями, странами. Мы – хрупкие, упрямо летящие вперед под ударами ветра, зависящие от наших клювов, перьев и пуха – берем эту Землю в свое владение.
Я лечу к реке. Слетаю с парапета на овальный камень, наклонно выступающий из медленно текущих волн. Погружаю клюв в воду. Поднимаю вверх. Вода стекает мне в горло. Повторяю эти движения до тех пор, пока не утоляю жажду.
Ловлю толстую личинку, которая извивается между камнями. Глотаю ее. Даже попав в желудок, она все еще продолжает извиваться.
Пора вздремнуть. Солнце уже приближается к зениту.
Наевшийся, разленившийся, сонный, я лечу между желтыми домами к виднеющимся вдалеке деревьям.
Окна, двери, балконы, окна, двери, балконы. Много открытых, много закрытых. Сквозь мутные стекла виднеются скелеты.
Я пролетел мимо того окна, мимо того дома.
Я уже далеко. Сижу на ветке в тени перистых листьев.
Неужели там, на фоне матовой поверхности стекла, действительно двигалась тень? Тень, похожая на фигуры белых статуй? Я возвращаюсь, ищу. Но все напрасно.
В полете я не запомнил ни того дома, ни того окна. Только движение, жест белой руки, так похожей на руки тех статуй, на которых я так часто сижу. И огромные, широко раскрытые глаза. Значительно более крупные, чем глаза Кеи. Светло-синие.
Мы каждый день летаем вдоль берега и поймы. Кея спокойна, но во время этих полетов старается держаться поближе ко мне. А Ми? Я еще раньше заметил, что Ми стала более нервной. Когда мы спали на ветках, она просыпалась и тревожно пищала. Нас раздражала ее бессонница.
Проснувшись, она тыкалась клювом в сидящих рядом с ней галок и, понимая, что это не Кро, кричала так, что просыпалась вся наша стая. Я знал, что Ми всегда засыпала рядом с Кро, и теперь, когда ей приходилось просыпаться в одиночестве, ее охватывал ужас.
Ми чувствовала потребность нести яйца. На пытавшихся приблизиться к ней самцов она фыркала, шипела, а если и это не помогало, била их клювом и когтями.
Она кидалась и на самок, которые подходили к ней слишком близко. Только я один мог приблизиться и погладить ее клювом по загривку. Лишь я и Кея могли спать рядом с ней на ветке или в щели кирпичной стены.
Во время полетов Ми всегда держалась рядом с Кеей и со мной, летя на таком расстоянии, чтобы мы всегда могли видеть друг друга.
К присутствию Ми рядом с нами мы привыкли с самых первых дней нашей жизни. Но тогда Ми всегда была вместе с Кро. Я помню, как они совали мне в клюв огромных личинок майских жуков.
И вдруг Ми осталась одна.
Деревья возвышались над огромной равниной. День был тихий и безветренный. В небе больше не видно было зловещих теней ястребов.
Я развел крылья пошире и распушил перья так, чтобы лучи солнца грели кожу. Восхитительное тепло проникало в глубь тела, до самых лап, озябших за время долгого полета. Я прикрыл глаза и уже почти заснул, когда рядом со мной уселась Ми – расправила гладкие, блестящие крылышки, открыла клюв, в ее синих глазах искорками засверкало солнце. Она едва задела меня крылом, и от этого прикосновения по всему моему телу пробежала волна приятной дрожи.
Снизу доносился голос Кеи, охотившейся на попрятавшихся в дубовой коре жучков. Я, широко раскрыв глаза, глядел на гладкую спинку Ми, на ее синие глаза, которые то и дело затягивались беловатой пленкой век, на ее черные ноги, удерживающие равновесие на тонкой ветке... Вот она слегка согнула их и поджала под себя, вытянула клюв и стала нежно расчесывать пух вокруг моего глаза...
Наслаждение. Я застыл, тронутый этой лаской, опустил клюв и выжидающе поднял голову, наблюдая застывшим взглядом за ее осторожными движениями. Ми ласкала меня клювом, массировала, расчесывала пух, проникая до самой шеи, где складки кожи образуют углубления, до которых я никак не мог добраться своим клювом.
