Но я все-таки чувствовал себя не в своей тарелке – первый раз в моей жизни женщина принимала за меня все решения и вдобавок понимала, о чем все говорят, – а я нет.
Но поездка была необыкновенная!
Из музея Орсе я не хотел уходить. Я даже не ожидал, что мне так понравится. Импрессионисты – это самые гениальные операторы, они так передают свет и эмоцию, что я стоял как вкопанный, не в силах оторваться. Это нужно видеть собственными глазами, лицом к лицу, никакая репродукция не передает того, что происходит между тобой и картиной. Море на этих картинах – мокрое, вода бежит по-настоящему… эти проблески в тумане, цвета, насыщенные солнцем… ты как будто чувствуешь запах травы знойным днем и влажные морские брызги… кувшинки – понятия не имею, как они пахнут и пахнут ли вообще, но дотронься до их изображения на этих картинах – почувствуешь нежность настоящего цветка.
Каждая картина – законченный гениальный кадр из фильма.
Как я мог прожить тридцать лет без этого? С того момента я люблю импрессионистов самой искренней и преданной любовью.
В Париже было семь градусов, перед каждым кафе были открыты зонтики, под зонтиками стояли грибы газового отопления. Мы садились лицом к улице, заказывали местный коньяк с легким апельсиновым вкусом, Марта говорила, а я слушал.
Она была моим чичероне.
Но все же справедливости ради сразу скажу – рассказывала она, как женщина.
Роден, конечно, был гениальным скульптором, но в том, что касается любви, он был сущим кошмаром. Ни один мужчина не в состоянии вынести превосходства женщины. А Клодель была как минимум так же гениальна, как он.
– Но я, разумеется, из них двоих выбираю Клодель, – говорила Марта. – Ты сам увидишь, она была просто гениальным скульптором, а Роден был к ней несправедлив. Он не любил ее так, как она любила его, роман, пожалуйста, учителя и ученицы, пожалуйста, но на равных? Нет! Он был шовинистом! Она из-за него покончила с собой! Он велел ее запереть в сумасшедшем доме! И что с того, что он гений, если одновременно с этим он негодяй и мерзавец?!! До сих пор их скульптуры стоят плечом к плечу в музее Родена и малюсеньком парке, который его окружает, и я очень надеюсь, что он у себя в гробу переворачивается!
Я не думал, что Роден где бы то ни было переворачивается, но смотрел на Марту с восхищением. Столько в ней было увлеченности и страсти!
Хотя по существу я был с ней совершенно не согласен.
Женщины имеют удивительную способность выискивать во всем трагедию и превращать любую историю в историю любви. Клодель была просто психически весьма неуравновешенной особой, и с собой она покончила вовсе не из-за Родена, потому что ни один человек в здравом уме и рассудке никогда на самоубийство не пойдет. И вообще – какое значение все это имеет для искусства?
Но для Марты это имело принципиальное значение. Роден – бэ-э-э, Клодель – молодец и красавица.
Скульптуры изумительные, на «Поцелуй» Родена я мог бы смотреть вечно – но мне не хотелось, чтобы меня заподозрили в сентиментальности.
* * *
Почувствовать в камне эту необыкновенную нежность, деликатность и силу одновременно, отсечь все лишнее, обнажив самую суть, – какое мастерство, какая фактура в этих произведениях, какие светотени и моделировка, я неудачник!
Париж великолепный.
Ночью мы поехали на метро на Монмартр – бродили по пустынным улицам, дошли до площади Пигаль. И тут у меня случилось первое разочарование.
Пара пожилых дам в сетчатых чулках, толстые задницы, измученные лица, приставали скорее машинально, не веря в возможность заработать. Удручающее зрелище.
Мы оказались у музея порнографии, который разместился между магазином эротических журналов и стриптиз-клубом. На витрине одежда из латекса и плетки, а из клуба доносилась какая-то, прости господи, музыка, от которой становилось дурно.
Я бы с удовольствием посмотрел парижский танец на шесте, но Марта не дала мне заказать. И мы отправились в этот музей. Четыре этажа, начиналось все невинно, с искусственных пенисов, выточенных три тысячи лет тому назад, фигурок толстых женщин, богинь плодородия, потом – китайские гравюры, смешные, похожие на комикс с восточным привкусом, потом – современные рисунки, игрушки и игры для взрослых детей и так далее.
А вот на четвертом этаже стало по-настоящему весело.
На экранах телевизоров, годов пятидесятых или стилизованных под то время, демонстрировалось порно времен зарождения кинематографа. Марта была смущена, как гимназистка, но фильм был смешной, женщины с тяжелыми фигурами, распущенными волосами до пояса и пышной растительностью на лобке, снятые как попало, – оператора там, похоже, совсем не было, камера на штативе, и актеры с грязными ногами, смотрящими прямо в камеру. Кроме того, несмотря на то что фильм был неплохо смонтирован, я мог бы посчитать, из скольких частей его смонтировали, потому что ноги актеров становились то грязнее, то снова почище, а потом – еще грязнее, чем в начале фильма.
Я был доволен донельзя. Роскошно!
Рядом с нами стояла пара из Японии, они так же веселились, как и я, а вот Марте почему-то не было так весело. Мы с ними поболтали – вернее, я поболтал, а потом пошли вместе ужинать. Чудесные японцы, необыкновенно открытые, приветливые, они без конца все вокруг фотографировали, приглашали нас к себе, в Японию, мы даже обменялись имейлами. Но когда через пару дней после возвращения я обнаружил в ящике от них письмо с фотографиями, я написал, что благодарю их, – и этого было достаточно.
После последних событий – с землетрясениями и взрывами атомных станций – Марта просила меня с ними связаться и спросить, как у них дела, но они мне не ответили.
* * *
Весь следующий день мы бродили по центру, сидели в маленьких кафешках, пили, болтали, а я курил. И вдруг оказалось, что в этом Париже курят только русские, черные и я.
А я не хотел быть похожим на русского.
И не хотел быть похожим на черного.
Поэтому я бросил к чертям эти сигареты прямо там, на второй день пребывания.
Должен с благодарностью признать, что Марта никогда не настаивала на том, чтобы я бросил курить. Никаких этих, знаете: брось курить, иначе мы не будем вместе, брось – или не буду с тобой спать, брось – это вредно или брось – от тебя воняет. Один раз только она обмолвилась, что боится, потому что не хочет остаться одна, без меня, а курение – это смерть. И что если бы я бросил курить – у меня бы улучшилось обоняние.
И она оказалась права.
Она говорила, что я заново обрету обоняние, – и, к сожалению, я его действительно заново обрел. А ведь мир смердит. Смердят туалеты в кафе, смердят люди в автобусах, смердят псы и коты, смердят газоны на Горчевской, смердят выхлопные газы, смердят яйца и сыры, смердят продуктовые магазины, смердит мясо, и смердят духи, смердит дурацкий Геракл.
Мир – это вообще одно огромное облако смрада. Конечно, иногда, очень редко, запахнет чем-то приятным – какая-нибудь береза весной или земля после дождя, но в целом мусор мне теперь приходится выносить в два раза чаще, чем раньше.
Окупилось ли это?
Через три месяца никотиновой абстиненции я получил от Марты в подарок «Самые опасные банды мира». За то, что не курю. Когда Толстый увидел этот подарок, то у него глаза вылезли из орбит и он аж замер на месте.
– Ста-а-ари-и-ик… – только и смог протянуть он. – Ста-а-а-ари-и-и-ик…
А Толстого надо знать – не так-то легко лишить его дара речи.
* * *
Новый Свет не похож на Париж.
Не знаю, почему я вдруг вспомнил эту поездку, может, из-за сигаретного дыма? Ведь я тоже сейчас мог бы выглядеть как дебил с сигаретой в зубах…
Париж. Тоже мне.
Было и прошло. Нужно идти вперед.
Я добрался домой уже к одиннадцати. И, даже не включая телефон, сразу упал в постель. Спать.
В воскресенье в полдень я сложил грязное белье в мешок и спустился к машине. Да, разумеется, я взрослый самостоятельный мужчина, но мне так удобнее – и пусть так уж и будет.
Зато матушка обрадуется.
Она не любила Марту. Как, впрочем, и всех остальных моих женщин, с которыми ей доводилось познакомиться. Всегда следовал тот или иной текст:
– Ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь и понимаю, что это вообще-то не мое дело, но как она может так одеваться?!!
– Ты знаешь, я ничего не имею против женщин, но неужели она действительно думает то, что говорит?!!
– Ты знаешь, я не люблю злословить, но – она вообще умеет думать?!!
– Ты знаешь, я никогда никого не осуждаю, но чего она хочет – нравиться тебе или всем мужчинам подряд?
– Ты знаешь, я хорошо отношусь к скромности, но тебе не кажется, что она уж слишком какая-то невыразительная?
