Хорошо, думал Шунт, шагая за Тронголовым в обеденный зал. Я напишу тебе, быдлу, все, что тебе захочется; куда же деваться, когда приходит время писать не для людей, а для свиней… мы напишем и для свиней, и всякое чмо будет хавать эту продукцию со сладострастным мычанием. Я выставлю вас, распальцованных скотов, такими, какие вы есть (Шунт, повторимся, очень быстро осваивался на коллатералях и моментально впитывал целые лексические пласты), но вы этого не поймете и не заметите по недостатку ума… Я со смеху буду покатываться, занимаясь вашей убогой историографией, я застебу вас, — прилетело словечко, — в дым и мат, а вы так и будете похаживать, порыгивать да попердывать, важные и крутые, конкретные…
Тронголов, даже не присаживаясь за стол, налил себе полный фужер водки, опрокинул, выдохнул.
— Уже можно начинать записывать? — с тончайшей язвительностью осведомился Шунт.
Тот сумрачно посмотрел на Шунта.
— Давай валяй, — выдавил он наконец.
4
Первая глава была построена к утру: Шунту не спалось — он переел, да и выпил лишку. Попробуй не выпить! — в спаивании окружающих Тронголов отличался поистине петровскими замашками. Строить в этой главе, собственно говоря, было совершенно нечего. Шунт просто исправно записывал разнузданные речи, которые велись за столом, — все эти смутные взрыкивания, все эти дикие вопли, и только иногда осведомлялся шепотом насчет персоны, которой в данный момент внимал: что за личность? кем записать?
Он даже не поленился вставить в написанное рассказанные анекдоты. Чем они были глупее, тем злее становилось чувство, крепнувшее в Шунте.
Тронголов, когда Шунт явился к нему с распечаткой, опохмелялся. Он сидел-покачивался в плетеном кресле, одетый в халат и полосатые трусы до колен.
Шунт отказался от предложенной рюмки, и хозяин махнул рукой.
— Излагай, — велел он сурово, ибо всерьез опасался, что чертов писатель вынудит его напрягать расползающиеся мозги. Но когда тот приступил к чтению, с Тронголовым случилась неподдельная истерика. Он подался вперед, он колотил себя по коленям, он непристойно ржал и в какой-то момент оглушительно пернул — между прочим, незамедлительно извинившись.
— Игореха так сказал? — переспрашивал он. — Повтори! Во дает, а?
Шунт монотонно прочел сказанное Игорехой, а когда дошел до Вована, который наблевал в собственную дорожную сумку, Тронголов остановил его, вскочил и пошел по дому собирать еще не очухавшихся гостей. Он собрал их всех все в том же обеденном зале и заставил Шунта читать с самого начала. Кто-то недовольно мычал, кто-то хихикал, кто-то развязно протестовал; опохмелка, однако, продолжалась, и произведение Шунта нравилось обществу все больше и больше, под конец ему даже рукоплескали и тянули штрафную, хотя сам черт не разобрал бы, за что полагается штраф.
— Все! — прогремел Тронголов, с силой ударяя Шунта по плечу. — Тронголов вас всех сделал! Знаю — сейчас помчитесь искать себе писак, журналюг… но такого — хрена с два найдете! — Он показал собравшимся кукиш.
Будучи деловым человеком, он немедленно расплатился с автором: “Привыкай!” Шунт находился в легкой растерянности. Издеваясь и откровенно пакостничая, он угодил и теперь держал в руках очень серьезные для своего времени деньги. Подумав немного, он спросил у Тронголова позволения съездить домой и передать полученную сумму “старухе”.
— Толян! — заорал Тронголов, и прибежал шофер. — Сгоняй к господину писателю на квартиру, отдай его старухе бабло да спроси, чего купить надо! Сгоняешь в лавку, чтоб ни в чем нужды не было… На полусогнутых!
— Да я… — Теперь Шунт растерялся окончательно.
— Ты иди и отдыхай — покемарь или ящик посмотри. А потом у нас с тобой будет серьезный разговор. Раз пошла такая пьянка…
Оставив по требованию Тронголова рукопись на столе, Шунт удалился в свою комнату и какое-то время сидел на постели, пиная носком крокодила, которого давеча стащил за хвост на пол и на всякий случай перетянул пасть полотенцем.
Ему придется писать. Ему придется заниматься сомнительным творчеством на последней коллатерали — словно умышленно, методами селекции, выведенной для повального фельетонизма, как называл это явление Гессе.
Остро захотелось убить, загрызть, искалечить — нельзя, но следует подождать. Не исключено, что и можно, и даже в компании, и даже по прямому распоряжению…
В последнем Шунт не ошибся: теоретически такие действия были в порядке вещей. Он достоверно выяснил это, когда ближе к вечеру состоялся обещанный Тронголовым серьезный разговор.
5
К изумлению Шунта, посвежевший в сумерках Тронголов был тверд в своем желании запечатлеть на бумаге, “как оно все начиналось, развивалось и заканчивалось”.
— Люди, с которыми ты вчера и сегодня пил, писатель, — люди очень не простые. Не дай тебе Бог с ними поссориться. — Тронголов почему-то выудил из-за пазухи тяжелый золотой крест и приложился к нему губами. Другой рукой он почесывал за ухом Альму.
В камине трещали и щелкали поленья.
— Эти люди, братан, достойны того, чтобы их увековечили в людской памяти. Чтобы вырубили в камне, в бронзе, отлили в золоте.
Шунт уже обратил внимание на тот примечательный факт, что Тронголов был крайне озабочен идеей увековечивания — сюда же шли памятники, кладбищенские участки. Очевидно, в нем тоже было развито чутье на опасность — вот только коллатерали, на которые уходили его дружки, были качественно иными.
— А вы не боитесь описывать… все… на бумаге, ведь это же документ, улика?
Чтобы задать такой вопрос, Шунту потребовалась известная отвага: он открыто признавал своего благодетеля бандитом. Голос его дрогнул, и Тронголов осклабился:
— Приссал? Дошло наконец, на что понадобился? Теперь ты, считай, в бригаде… Да ты не дрожи, ерунда все это. Все, что от тебя требуется, — памятник сделать. Литературный. Знаешь такие книжки — “Литературные памятники”? У Вовановой телки их полный шкаф… Вот и нам нужен такой памятник. Сделаем из железа и кожи. У меня ковщики есть правильные… Ты будешь писать, они — ковать. Поэтому я расскажу тебе много такого, чего никто не знает. И не узнает до поры — мы же типа не побежим с тобой в типографию. Для типографии ты другое напишешь — примерно то же, но иначе.
Шунт чувствовал, как его затягивает в трясину; как посвященность в уголовные тайны делает его пестрый литературный парик довольно ненадежной защитой от пули.
— Я полагал, вы хотите, чтобы я писал для вас развлекательные произведения…
— Это романы, что ли? — Несло жаром, и непонятно было откуда — от камина или от Тронголова. — Это ж семечки! Конечно, будешь щелкать… Тебе это на пару часов работы. Братва, бывает, скучает сильно, когда долго ждать приходится или стеречь. Книжек сейчас подходящих много, но я хочу, чтобы у меня все свое было, даже книжки. Я издательство прикупил неслабое… Они на ладан дышали, докатились до календарей. А раньше советских писателей шлепали, сплошным потоком.
Шунт припоминал названия книг, которые имел в виду Тронголов и которые он видел в городе на развалах: “Фраер”, “Падлы”, “Скоты”, “Ловушка для лохов”, “Последняя шмара Резаного”, “Фуфлометы”, “Похождения счастливой проститутки”… Как это пишется? Когда он убивал, из-под его пера выходило розовое и безобидное. Хорошо принятое, высоко оцененное. Ведь у него талант. Как ни крути, куда ни кинь, а талант у него имеется, пускай и не высшей пробы. Теперь он не убивает — и что же напишется? Возможно, именно то, что нужно. Но Шунт сомневался в этом: он знал, что скорее начнет описывать грибные и земляничные поляны, по которым разбросаны дымящиеся потроха, про забрызганные кровью березы, про фекалии, широкими мазками втираемые в мертвые лица. Такое навряд ли устроит Тронголова, он хочет иного… он хочет — красивой пустоты. То, чем торгуют в городе, — пустота, перетекающая в головы, тоже пустые. Те, что стояли у власти и знали коллатерали, вышли-таки на коллатераль пустоты. Он делал свое дело, орудовал ножницами, а большие люди — свое и без его содействия. И вот он стоит в своем парике, продуваемый всеми ветрами, не нужный никому — разве что Тронголову.
— Выпей, писатель, — пригласил Тронголов и вынул из-под кресла здоровенный фотоальбом. — Сейчас ты начнешь знакомиться со своими героями.
Шунт уже вполне уверенно подумал, что после, когда он выполнит задание, его непременно убьют. Но он ошибался, его не собирались убивать. Зачем? С ним произошло совсем другое и после происходило еще не раз.
