Как я могу вообще спокойно вспоминать мою первую встречу с Джорджем Метцгером? Вот какой фокус я придумал, чтобы спокойно вспоминать самое жуткое в моей жизни. Я твержу себе, что это просто пьеса. И все настоящие люди – просто актеры. Они и ведут себя как положено на сцене. Передо мной не жизнь, а произведение искусства.
Итак:
Подвал. Полночь. Шестеро полицейских выстроились у стены. Руди, мальчик, измазанный чернилами, сидит в клетке посреди подвала. По лестнице с сигаретой во рту спускается Джордж Метцгер, чью жену недавно застрелил Руди. За ним с видом церемониймейстера идет сыщик. Полицейские затаили дух в предвкушении событий. То-то будет забава.
Метцгер (увидев Руди, в ужасе). Господи боже! Что это такое?
Сыщик. Это малый, что застрелил вашу супругу, мистер Метцгер.
Метцгер. Что вы с ним сделали?
Сыщик. Да не волнуйтесь вы за него. Он в порядке. Хотите, он вам споет-спляшет? Мы его заставим спеть и сплясать. Метцгер. С вас станется.
Пауза.
Метцгер. Ладно. Я посмотрел, какой он. Отпустите меня домой, к детям.
Сыщик. А мы-то думали, что вы ему скажете пару слов…
Метцгер. Разве это обязательно?
Сыщик. Нет, сэр. Но мы с ребятами подумали и решили: надо вам предоставить эту драгоценную возможность.
Метцгер. Я думал, это официальное приглашение! Вы приказали, чтобы я следовал за вами. (Вдруг сообразив, что происходит.) Но это же неофициально! Это… Это не по правилам!
Сыщик. Да нас тут и нет, никого нет. Я дома, сплю. И вы спите. И ребята спят у себя дома. Верно, ребята?
Полицейские притворно храпят.
Метцгер (с гадливым любопытством). Но чего вы от меня ждете, джентльмены? Чего бы вам хотелось?
Сыщик. Вот если бы вы сейчас вырвали у кого-нибудь из нас револьвер да пульнули в этого богача, в сволочь нацистскую, в этого засранца, мы бы вам и слова не сказали. Правда, нам было бы не так просто выпутаться. Тут такое бы началось – хлопот не оберешься.
Метцгер. Значит, по-вашему, мне лучше ограничиться словесными оскорблениями?
Сыщик. Кое-кто вместо слов пускает в ход каблуки да кулаки.
Метцгер. Значит, я должен его избить? Сыщик. Боже упаси! Как вам могла прийти в голову такая чушь!
Полицейские, кривляясь, изображают возмущение и ужас – как можно такое подумать!
Метцгер. Я только спросил.
Сыщик. А ну-ка, ребята, давайте его сюда!
Полицейские бросаются отпирать клетку, выволакивают Руди. Он в ужасе рвется у них из рук.
Руди. Я не виноват! Простите! Я нечаянно! Я не знал! (И так далее.)
Двое полицейских держат Руди перед Метцгером – пусть он ему задаст как следует, измордует в свое удовольствие.
Сыщик (к Метцгеру и Руди). Мало ли что бывает. Люди частенько с лестницы падают. Мы их сами и в больницу отвозим. Сплошь да рядом такое случается – с пьяницами, с неграми, которые забывают, где их место. Но вот такой пижон, малолетний убийца, нам еще никогда не попадался.
Метцгер (ему хочется поскорее уйти, он чувствует, что жизнь его доконала). Что же это за день такой!..
Сыщик. Не желаете отхлестать его как следует по мягкому месту? А ну, ребята, спускай с него штанишки, пусть дядя его отшлепает.
Полицейские спускают с Руди штаны, заставляют его повернуться спиной и нагнуться.
Эй, кто-нибудь, дайте человеку чем сподручнее отхлестать этого малого по заднице!
Остальные полицейские ищут какое-нибудь подобие хлыста. Первый полицейский поднимает с пола кусок электрокабеля фута в два длиной и с довольной миной подает его Метцгеру. Тот берет машинально, не глядя.
Метцгер. Большое спасибо.
Первый полицейский. Пожалуйста!
Руди. Простите! Я же нечаянно!
Все молча ждут первого удара. Метцгер, не двигаясь, вдруг взывает к высшим силам.
Метцгер. Боже! Зачем ты сотворил такое зверье, как мы? Мы не имеем права жить! (Роняет кабель, поворачивается, идет к лестнице, тяжело поднимается вверх по ступенькам.)
Все застыли на месте. Дверь наверху отворяется и захлопывается. Руди все еще стоит согнувшись. Проходит двадцать секунд.
Первый полицейский (будто во сне). Господи, как же он до дому доберется?
Сыщик (будто во сне). Пешочком. Погода хорошая.
Первый полицейский. А далеко он живет?
Сыщик. В шести кварталах отсюда.
Занавес
* * *
Конечно, это было не совсем так. Я в точности все не запомнил. Но в общем примерно так оно и было.
Мне позволили выпрямиться, натянуть штаны. Умыться мне так и не дали. Но мистер Метцгер все же сумел привести в чувство этих не злых от природы деревенских парней, служивших в полиции, показать им, до какого озверения они дошли.
Больше надо мной не издевались и немного погодя отвезли домой к маме.
Так как мистер Метцгер был мужем той женщины, которую я застрелил, он мог не только уговорить полицию больше меня не трогать, но и повлиять на общественное мнение всего города, чтобы меня все же простили. Что он и сделал – на другой день после моей несчастной оплошности поместил в нашей газете «Горнист-обозреватель» короткое заявление в траурной рамке:
«Моя жена убита механизмом, который никогда не должен попадать в руки ни одному человеку. Называется он – огнестрельное оружие. Он выполняет мгновенно, на расстоянии, но самое черное из всех человеческих желаний: убить.
Вот оно, воплощение зла.
Мы не в силах покончить со злыми желаниями, одолевающими род человеческий. Но мы можем покончить с механизмами, которые осуществляют злые желания.
Я даю вам священную заповедь: РАЗОРУЖАЙТЕСЬ».
Пока я сидел в клетке, другие полицейские избили моего отца в полицейском управлении, в доме напротив. Не надо было ему отказываться от простого и легкого выхода, который предлагал начальник полиции Морисси. Но теперь было уже поздно.
Полицейские и вправду спустили его с лестницы, даже не стали делать вид, что он сам свалился. Очевидно, начались всякие дурацкие расистские разговоры. Отец потом вспоминал, как он лежал и кто-то, стоя над ним, издевательски спрашивал: «Ну что, нацист, нравится быть негритосом, а?»
Меня привели повидаться с отцом после моей встречи с Джорджем Метцгером. Отец лежал в подвальном помещении, избитый, в полном отчаянии.
– Взгляни на своего никудышного отца, – сказал он. – Ничтожный я человек.
Если он и удивился, увидев меня, то очень удачно это скрыл. Он с таким упоением играл роль беспомощного, никудышного человека, что, по-моему, даже не заметил, что его собственный сын вымазан чернилами с ног до головы. Он даже не спросил меня, что со мной сделали. И ему в голову не пришло, что не надо бы мне слышать его покаянные речи о том, как его еще в юности совратили, как он стал пьянствовать и шляться по публичным домам. Я бы так никогда и не узнал, что они со стариком Гюнтером вытворяли, когда вся семья была уверена, что они посещают музеи и студии художников. И Феликс никогда бы об этом не узнал, если бы я ему не рассказал. А мама так ничего и не узнала, в этом я уверен. Я-то, конечно, ей ни слова не сказал. Может, двенадцатилетний мальчишка как-нибудь и примирился бы с этими откровениями – ведь все это было давным-давно. Но отцу еще вздумалось добавить, что он до сих пор регулярно ходит к девкам, хотя у него самая чудесная женушка на свете. Он совсем пал духом.
* * *
А полиция к этому времени поутихла. Наверное, многие опомнились, сами удивились, что это они натворили. Может, сам начальник полиции Морисси сказал: мол, хватит, кончайте. Адвоката у нас не было, защищать наши права было некому. Взять адвоката отец отказался наотрез. Но окружной прокурор или еще кто-то, как видно, велел, чтобы меня отправили домой и перестали валять дурака.
Во всяком случае, после свидания с отцом меня усадили на жесткую скамейку в коридоре и велели ждать. Меня оставили одного, я по-прежнему был весь в чернилах. Я мог встать и уйти. Полицейские ходили мимо, не обращая на меня никакого внимания. И тут молодой полицейский в новой форме остановился около меня с таким видом, будто ему велели вынести ведро с помоями, и сказал:
– А ну, встань, убивец. Велено тебя препроводить домой. На стене висели часы. Они показывали час ночи. Закон мной больше не занимался. По закону я был просто свидетелем по делу о преступной небрежности при хранении опасного оружия. Скоро должно было начаться следствие. Мне предстояло давать свидетельские показания.
