– Ну, как он там? – любопытствовали они. – Подрастает? Снятся уже большие женщины, сотни больших женщин?
– Не понимаю, о чем это вы, – огрызался я.
Но на самом деле понимал. Только стыдился.
– Вы только гляньте на этот нос! – не унимались они. – Вот так носище!
Летом я иногда мимоходом смотрелся в зеркало и, глубоко потрясенный своим уродством, с омерзением отшатывался. У меня не умещалось в голове, как я могу так разительно отличаться от образа, нарисованного моим воображением. В моем представлении у меня были иные, более утонченные черты, более благородное выражение лица, но когда я узрел свое отражение, то осознал, как я угловат, костляв, неповоротлив и неотесан. Я-то думал, что я изящнее, говорил я себе. Раньше мне и в голову не приходило смотреться в зеркало. Я думал, что точно знаю, как выгляжу. Истинная картина обескуражила меня, заставив стыдиться. Потом я перестал переживать. Я уродлив, сказал я. Я знаю, что некрасив, но это только на лицо.
И я смог уверовать в то, что мое лицо – это еще не весь я. Мое лицо – лишь часть меня, которая растет вместе со всеми остальными моими частями, это внешняя сторона, а следовательно, не столь важная, как мой внутренний мир. Истинный рост идет внутри и не ограничивается моей физической оболочкой. Он проявляется через мой разум и воображение, показывая мне величие бытия, безграничность сознания и познания, чувств и памяти.
Я начал забывать об уродливости своего лица, вернувшись в мыслях к его простоте и доброте, которые, по моему мнению, в глубине души, в ночном свечении сна, в истинности мышления были свойственны моей внешности, моему лицу.
Действительно, говорил я, мое лицо может показаться некрасивым, но ведь это не так. Я же знаю, что оно не такое, ибо узрел его внутренним взглядом и слепил в своих мыслях, и мое зрение было ясным, и помыслы чисты. Не может оно быть безобразным.
Но как довести эту истину до всех остальных, чтобы они увидели то лицо, которое видел я, и убедились, что именно оно и есть истинное отражение моей натуры? Это меня ужасно волновало. В нашем классе в старшей школе училась девочка, по которой я сходил с ума и хотел, чтобы она убедилась в том, что мое лицо, которое она видит, не было истинным, а являлось всего лишь проявлением моего возмужания. Я хотел, чтобы со мною рядом она узнала мое истинное лицо. Потому что, думал я, если она его увидит, то поймет, как я люблю ее, и полюбит меня.
Всю ночь я провалялся в раздумьях о своей жизни на земле – в чем-то остаюсь самим собой и в то же время изменчив, незаметно меняюсь каждое мгновение: вот таким я вхожу в реку времени, а выхожу из нее другим, и так непрерывно. Я хотел знать, что есть во мне неподвижного, постоянного, долговечного, и что принадлежит не мне одному, а целому человечеству, его легендарной истории, движению человека на земле, за мигом миг, за веком век. Всю ночь напролет мне казалось, что вот-вот я узнаю, и утром я встал из постели, стоял в темноте, неподвижно, ощущая благодать формы, веса, движения и, как я надеялся, смысла.
Я неслышно прокрался по темному дому на улицу – и замер от величия нашей земли, красоты бескрайнего космоса, окружающего наши скромные персоны, от недосягаемости великих небесных тел вселенной, от наших океанов, гор, долин, от возведенных нами великих городов, мужественных, благородных и бесстрашных деяний, нами совершенных. Мы построили утлые суденышки и отправились в плавание по неистовым волнам, медленно строили железные дороги, медленно накапливали знания, медленно, но верно искали Бога в колоссальной вселенной, в земной нашей тверди, в нашей славе незначительных существ, в бесхитростности наших сердец.
Уже стоять и дышать в то утро было откровением, неизъяснимым чудом. Я думал, спустя столько лет… вот он я – собственной персоной, стою в темноте, дышу и осознаю, что живу. Я хотел изречь что-нибудь словами, которым меня обучали в школе, что-то торжественное, возвышенное, радостное… дабы высказать свою признательность Богу. Но тщетно. Не нашлось таких слов. Я ощущал величие, которое проникало в меня через прозрачный морозный воздух, горячило и разгоняло мою кровь, но не было слов, которыми это можно выразить.
На нашей улице был пожарный гидрант, и я всегда хотел через него перепрыгнуть, но побаивался. Гидрант из стали, а я из плоти, крови и кости, и если я не перепрыгну, моя плоть врежется в этот гидрант, и он причинит мне боль, и я еще чего доброго сломаю ногу.
Неожиданно для себя я начал прыгать через гидрант и думал, вот ведь могу же. Теперь я на все способен.
Я перепрыгнул через гидрант раз шесть-семь, мягко приземляясь, с огромным удовольствием.
Затем я зашагал – не медленно, не вразвалочку, а энергично, иногда вприпрыжку, потому что просто не мог совладать с собой. Каждый раз, проходя мимо дерева, я подпрыгивал и хватался за ветку, пригибал ее и раскачивался на ней – вверх и вниз. Я пошел в город на улицы, где мы возвели наши здания, и узрел их внезапно – в первый раз в жизни. Неожиданно для себя я стал их видеть – и они были прекрасны! Город почти обезлюдел, и я – его единственный горожанин – оказался в одиночестве, созерцая его таким, каким он был на самом деле, во всей его утонченности, наедине с его замыслом, отдавая ему должное – его истинную сущность, подобную сущности моего скрытого лица и внутренней красоты. Взошло зимнее солнце, проливая свой свет и прохладное тепло на меня и на город. Я притрагивался к зданиям, прижимая к ним ладони, проникаясь смыслом их добротности и точности. Я трогал оконное стекло, кирпич, древесину и цемент.
Когда я пришел домой, все уже были на ногах, за завтраком.
– Ты где пропадал? – потребовали они объяснений. – Зачем ты вставал в такую рань?
Я сел на свое место за столом, испытывая ужасный голод. Говорить или не говорить? – думал я. Стоит ли пытаться им объяснять, что происходит? Способны ли они понять? Или поднимут меня на смех?
Меня вдруг осенило, что я – чужой среди своих. И я знал это, несмотря на то что их любил. Я не мог им открыться, выдавая истину моего бытия. Каждый человек одинок, думал я. Каждый другому чужд. Мать считает меня своей давней болью, грудным младенцем, домашним ребенком, мальчиком, который ходит в школу, а теперь – молодым человеком с некрасивым лицом, беспокойным полоумным субъектом с угловатыми телодвижениями.
В те дни мы питались кукурузной кашей. Она стоила дешево, а мы бедствовали. К тому же каша была очень сытная. Мы покупали ее навалом, фунтами и ели каждый божий день на завтрак. Передо мной стояла объемистая миска фунта на полтора, над которой поднимался пар. И я стал глотать еду, ощущая, как та обволакивает мой голод, просачивается в кровь, превращается в меня и в происходящие во мне перемены.
Нет. Я не могу им сказать, думал я. Никому не могу сказать. Каждый должен прозреть сам. Каждый должен сам отыскать истину. Вот она, здесь. Пусть каждый сам ее найдет. Но девочке я расскажу, она – это я. Я взял ее имя, ее внешнюю и внутреннюю оболочку и вдохнул ее бытие в свое, соединил наши сущности, и она поселилась в моих мыслях, в движениях по земле, в моих снах. Ей бы я сказал. Как только я открою ей свое невидимое лицо, я заговорю с ней о нашем совместном бытии на единой земле, в единый миг вечности. Я никогда не заговаривал с ней. Я любил ее втайне, боготворил ее, обожал все, к чему она прикасалась, – ее книги, парту, саму землю, по которой она ступала, воздух, окружавший ее. Но у меня ни разу не хватило смелости с ней заговорить. Я так хотел, чтобы моя речь была исполнена смысла и важности для нас обоих, что даже боялся нарушить молчание между нами.
– Ходил погулять, – ответил я.
Все расхохотались, даже мать.
– Что с тобой происходит? – допытывались они. – Чего тебе не спится? Опять, что ли, влюбился? Выкладывай. Размечтался о девочке?
Я сидел за столом, глотая горячую еду под их гоготание. Нельзя им ничего рассказывать, думал я. Они подняли меня на смех. Они воображают, что это смешно. Думают, что все это очередной пустячок.
Я залился краской, думая о девочке и подбирая слова, которые их удовлетворят и уймут их смех. Потом они заржали пуще прежнего, и я засмеялся вместе с ними, не в силах совладать с собой.
– Да, – смеялись они. – Точно, тут замешана девочка. Посмотрите, как он преображается прямо на глазах. Это бывает, когда мечтаешь о девочках.
Я поглотил всю кашу и встал из-за стола. Если я вздумаю рассказать все как есть, сказал я себе, они вообще лопнут от смеха.
– Я в школу, – объявил я и вышел из дому.
Но я знал, что в такой день ни в какую школу я не пойду. Еще ночью, когда меня донимала бессонница, я решил прогулять уроки. В школе, в ее атмосфере ничего не получится. Я никогда не пойму, что во мне преобразилось, наставило на путь истины. И момент будет упущен, может быть, навсегда. Я решил пойти за город и остаться наедине со своей мыслью, помочь ей подняться, стряхнуть с себя мои тревоги, замешательство, недоумение – словом, дать ей шанс обрести полноценность и законченность.
