Ознакомительная версия.
Прибывшие к пострадавшему фельдшеры, узнав о сбежавшей гюрзе, запаниковали.
Они беспрерывно оглядывались и ругались, взвалили неподвижное тело хозяина на носилки. В спешке чуть было не уронили его, буквально выбежали из квартиры. Вслед за медиками явились милиционеры. Их было двое. Один — старший лейтенант с решительным взглядом и резкими скулами, другой — младший сержант — молодой горбун с тревожным лицом. Они пристально посмотрели на Павла. Старший спросил:
— Где она?
— Прячется за холодильником, — сообщил Крючков.
— Точно там?
— Могла уползти, я так точно.
— Любой зверь слетает с катушек, попробовав человеческой крови, — вдумчиво проговорил старший и вытянул из кобуры пистолет. — Придется ее ликвидировать. Гражданин, выйдите из помещения.
Павел повиновался, но, любопытствуя, высунул свою дынеобразную голову из арки прихожей.
— Дроботенко, будь на чеку, только стой в стороне и берегись рикошета, — распорядился старший, подошел к холодильнику и, покосившись на оказавшуюся по соседству кобру, пнул тяжелым ботинком в белую дверь.
— Вон ползет! — взвизгнул горбун.
Старший проворно отпрыгнул и несколько раз оглушительно выстрелил. Через мгновение все было кончено. Повеяло пороховым дымом. Пробитая пулями, жирная тварь дергалась на полу. Два величиной с палец ужасных клыка лежали по сторонам развороченной морды.
— Дело сделано, — с чувством выполненного долга сказал старший, убирая в кобуру пистолет.
— Допрыгалась, сука, — процедил сквозь зубы горбун с таким ожесточенным выражением лица, словно ждал этой расправы многие годы.
Вскоре в квартиру ввалился круглый, словно пузырь, участковый. Он долго рассматривал убитую змею и потрясенно качал головой, приговаривая:
— А я и не знал, что такой беспредел творится на моем участке. Незаконное содержание змей. Тьфу! — делал вид, что плюется.
Разложив на кухонном столе красную папку, вооружившись шариковой ручкой, участковый устроил Павлу допрос. Крючков честно и равнодушно отвечал на вопросы.
Его голос звучал еле слышно. От навалившихся испытаний Павел сник. Он очень сильно устал. Участковый сообщил ему, что всех змей сдадут в специальный питомник, квартиру опечатают до особых решений, а ему (Павлу Крючкову) здесь оставаться нельзя.
— Ничего, Павел Георгиевич. Все образуется, — ободрил он Крючкова.
Около четырех утра наш герой вышел на лестницу, поднялся на пятый этаж, где устроился спать на сумках, ему приснилась нежная старая мама. Как жаль, что ее не было рядом. Она бы обняла и пожалела бродягу. Мать находилась в далеком родном городишке. Приголубить Крючкова здесь было некому.
Об отступлении Павел не думал. Помня слова бомжа Арчибальда, он замыслил поселиться на Ярославском вокзале и до лучших времен оставаться там.
Глава IV
Три вокзала, их обитатели, случайные заработки, престранный субъект
Вокзалы как люди. Великолепные и внушительные, маленькие и неприметные. Дворцы из стекла и бетона или богом забытые, с облупившейся краской на деревянном фасаде избушки. И не всегда на них останавливаются нужные поезда. Вокзалы неразделимы с дорогой. Каждый, кто начинает свой путь, попадает туда. Они предвестники расставаний и встреч. Они встречают вас шумом и мельтешением, суетой или спокойным безмолвием, когда только звук шагов по перрону тает в ночной тишине. Они провожают вас. Не меняясь годами, вокзалы — признаки перемены для нас. Символы временного и проходящего. Оказавшись здесь, люди по-особенному наблюдают за убегающими стрелками на часах. Сами вокзалы многое могут преподнести нам. Они многогранны. Для пессимистов — это скучный зал ожиданий. Для оптимистов — новые горизонты — рельсы, уходящие вдаль. Все это определяет вокзал. Вокзалы как жизнь. У кого-то шумная и разнообразная, у кого-то скромная и тихая. Но, увы, всегда проходящая. Вокзалы — это не пункт назначения. Вокзалы — это всего лишь преддверия. Они забываются или врезаются в память. Случается, что навсегда.
Много всяческого народа встречается на многолюдных московских вокзалах. Здесь собираются представители самых разнообразных национальностей, сословий и убеждений. Всем — от мала до велика — открыт любой московский вокзал. Правда, есть и отличительные стороны у столичных вокзалов. Взять хотя бы три знаменитых, стоящих друг против друга вокзала.
Ленинградский вокзал — европейский вокзал. Во всем его интерьере читается строгость и казенный порядок. Здесь в большинстве своем шествуют деловые, прилично одетые люди с кожаными чемоданчиками или, на худой конец, аккуратными сумками на колесиках. Попадаются дамы в дорогих шубах. Проходят ретивые клерки-индивидуалисты, не пряча амбицию в сосредоточенном выражении глаз. Здесь чаще, чем где-либо в Москве, встречаются горделивые, неторопливые скандинавы. В большом зале у бюста Ильичу стоят пассажиры. Скамеек тут нет, присесть тут нельзя.
Казанский вокзал — восточный вокзал. Предел края восходящего солнца и утренних красок. Он неразлучен с одетыми (независимо от погоды и времени года) в тонкие черные курточки группами настороженных низкорослых людей — азиатов. Видно, что они прибыли не на международную конференцию по обмену культурными ценностями, а на банальные заработки. Повсеместно звучит их, с огромным количеством следующих друг за другом шипящих согласных, неразборчивая трескотня. Иногда здесь случается встретить седобородых, в расшитых орнаментом тюбетейках и полосатых халатах чудаковатых стариков-аксакалов. На Казанском вокзале нередок неторопливо шагающий по его залам и коридорчикам тучный, увешанный золотом бай.
Ярославский вокзал — это русский вокзал. От него начинается самая длинная в мире железнодорожная ветка. Она тянется за Уральские горы, через необозримые версты Сибири и, оставив далеко позади путь-дорогу, некогда пройденную Ермаком Тимофеевичем, упирается в океан. Движемся между башен-пилонов под сводами арки, минуя гербастую стену, попадаем в предбанник терема-замка, а потом в зал. Здесь встречаются мужественные, круглощекие богатыри — потомки донских казаков, породнившихся с широкоскулыми ханты и манси. Тут же ждут своего поезда в Зауралье крепкие, но не лишенные стройности женщины с плавными жестами и русыми волосами. Они теряются между прибывшими на электричках резкими черноголовыми горцами из подмосковного Пушкина, китайцами из Новосибирска и другим разношерстным народом.
Несмотря на изящную красоту и неповторимую архитектуру, многие москвичи, да и гости столицы, не жалуют Ярославский вокзал.
Объяснить подобное отношение просто. С девяностых годов чудный терем превратился в пристанище армии бомжей с их неотъемлемыми атрибутами: грязью, заразой, дикостью нравов и вонью. Второе десятилетие здесь обитали быстро сменяющиеся поколения клошаров. По весне многие бомжи, что были здесь осенью, не появлялись уже никогда. Черту между сменой состава бездомных ежегодно проводила зима. Правда, были такие, которые выживали на этом вокзале годами. Это явление — исключение из правил.
Для того чтобы сохранить человеческий облик, живя на вокзале в 2008 году, требовалось расходовать порядка трех сотен рублей в сутки. В эту сумму входили: ночлег — 50 рублей, туалет (одно посещение) — 10 рублей, зарядка мобильного — 20 рублей, стакан кипятку — 10 рублей, вермишель быстрого приготовления, хлеб, колбаса, печенье, чай пакетированный, шаурма — 150 рублей. За сотню можно было принять душ в комнате отдыха на Ленинградском вокзале. Возможно там и постираться, и посушиться, но это уже по величайшему блату, который предоставляла, конечно не безвозмездно, администратор — добрая душа. Ополоснуться, побриться разрешалось и в привокзальной уборной, когда туалет закрывали на технический перерыв.
Незаметно подкрался декабрь. Крючков встретил его на Ярославском вокзале. Вот уже пятые сутки Павел ночевал в его теплом зале на втором этаже. Он делил прокрустово ложе (ряд кресел с обязательными подлокотниками) с ожидающими своего поезда до Благовещенска и Лабытнанги пассажирами и всякого рода бродягами — теми, кто за пятьдесят рублей мог позволить себе теплый зал. Бездомные, у кого не случалось такой небольшой суммы денег, уходили на ночь бог весть куда. Утром они вновь появлялись — опухшие, дурно пахнущие. Когда открывали проход в зал ожиданий, бомжи незаметно просачивались туда, плюхались на сиденья — случалось, рядом с добропорядочными гражданами — и засыпали. Иногда зловонных бомжей выгоняли ударами беспощадных дубинок, нередко ломая им ноги. С такими травмами оказавшиеся на морозе клошары не имели возможности выжить. Лежа на самом проходе, кляня всех и вся или, напротив, улыбаясь близкому освобождению от нечеловеческих мук, «неприкасаемые» умирали, уставив в низкое небо остекленевшие фишки — с ресницами в инее глаза.
Ознакомительная версия.
