Я встаю и иду на кухню для сотрудников. За мной идет Урия Эйнхорн со своей пластиковой чашкой в руках. Я наливаю ему полчашки, и он тут же выпивает. Он ставит пустую чашку в раковину — в их кухне — и идет за мной на пост сиделки.
— Что теперь?
— Ничего. Я хотел сказать спасибо и спокойной ночи.
— Пожалуйста. А теперь дай мне закончить отчет.
Снова этот шум. Что там творится? Если это их ответ на разрушенный дом и мертвого демонстранта, то они меня точно с ума сведут. Уже решайте: либо нападайте, либо сидите дома. Хотя простите. У вас же дом разрушили.
— Что это было?
— Не знаю. Ничего. Иди ложись. Ты обещал, помнишь?
— А может, позвонить дежурному врачу?
— Зачем? Эйнхорн, я здесь. Тебе не о чем беспокоиться.
— Но ты скоро уйдешь домой.
— Если что-то случится, пока меня не будет, разрешаю позвонить дежурному врачу.
— Там, по-моему, кто-то идет.
Он прав. Я встаю. Похоже, кто-то столкнулся со стеной. Снова шаги. Я кладу руку на телефон. Шаги приближаются. На пороге Амос Ашкенази.
— И ты? Что с вами сегодня происходит? Ты тоже боишься?
— Чего?
— Арабов, шакалов, чудищ под кроватью, чего там еще.
— Я не боюсь. А надо?
— Нет. Не надо. Ты же настоящий параноик, верно?
— Параноидальный шизофреник. Это немного другая вещь.
— Знаю, знаю. Так чего тебе надо?
— Я думаю, что Урию Эйнхорна похитили.
— Ты ослеп? Или арабы у тебя мозг похитили, пока ты спал?
— Ой! — Амос Ашкенази делает два неловких шага внутрь и во все глаза смотрит на Урию Эйнхорна. — Я тебя не заметил. Что ты здесь делаешь?
— Он мне дал молока.
— А зачем на тебе эта зеленая кепка?
— На всякий случай.
— А почему она зеленая?
— Это ничего не означает.
— А Южная Дакота — это арабская страна?
— Я не знаю.
— По-моему, как раз арабская. Сними ее.
— Я сниму ее перед тем, как лягу спать.
— Ты за нас или против нас?
— Слушайте, вы не соизволите отложить ваш захватывающий диалог на потом? Если вы сейчас же не пойдете спать, мне, увы, придется написать в отчете, что вы оба возбуждены и страдаете от бессонницы.
— Мы идем спать.
— Спокойной ночи.
Как только эти двое уходят, звонит телефон. Звонок длинный.
— Представляешь? Мне сегодня не надо идти в больницу.
— Умер?
— Нет, но врачи сказали, что сегодня посещений нет. Зайдешь?
— Не могу. Я тут нужен как переводчик.
— Ну приходи, когда закончишь.
— Я не знаю. Мне сказали, что это может быть на несколько часов.
— А ты не можешь сделать это прямо сейчас и все?
— Я все еще пишу отчет.
— Отчет? У тебя в блоке никогда ничего не случается.
— Я работаю над диалогом.
— Что за диалог?
— Двое пациентов сегодня спорили.
— Кто?
— Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил. Мне надо записать их разговор.
— А о чем они спорили?
— По-моему, о Боге и Сатане, или о чем-то в этом роде.
— Интересно. И что они говорили?
— Не помню. Что-то про человеческие жертвоприношения, каннибалов, чудовищ, демонов, духовную подготовку, хозяев и рабов, о том, как грешные поэты слепли, о том, что Уолт Уитмен поклонялся дьяволу. Обычная болтовня психов с псевдоакадемическими вывертами.
— Ага. А ты в самом деле думаешь, что душевнобольные могут вести споры на академические темы о теологическом подходе к литературе?
— Кармель, я не знаю. Все, что я знаю, — так это то, что я не контролирую этих персонажей. Если тебе кажется, что в их разговоре недостает аутентичности или достоверности, я ничего не могу с этим поделать.
* * *
Ты все пишешь этой своей силиконовой шлюшке?
Она привлекательна, но из этого не следует, что она шлюха. Вот, например, Беатриче. Или Лаура. Или Смуглая Леди. Никто никогда не называл ни одну из них вертихвосткой.
Да, только помни, что твои коллеги-поэты восхваляли женщин, которым не пришлось делать пластические операции, чтобы стать красавицами.
Естественная красота переоценивается. Любой кретин может родиться красивым. Тут вся хитрость в умении сделать из своей врожденной уродливости что-то прекрасное.
Ну, в таком случае, твой пыл столь же искусственен, сколь и его объект. Я не верю в эту твою фальшивую страсть.
Ты ни во что не веришь.
Да. Но, по крайней мере, я не трачу время на стихи ни о чем.
Я не знаю, утруждался ли ты прочесть хоть одно из моих стихотворений, но к твоему сведению, они, между прочим, наполнены смыслом.
Да ну? А можно ли поинтересоваться, в чем же этот глубокий смысл?
Мои стихи — это я. Мое творчество — то, что я есть.
Я скажу, что ты есть. Ты — дьявол. Ты — враг Господа. Знаешь, почему? Потому что своей писаниной ты споришь с Богом.
Я? Как я могу спорить с Богом?
Бог есть первичный творец. Пытаясь создать свой собственный мир, воображаемый мир своих стихотворений, ты на самом деле бросаешь вызов Богу. Ты будто говоришь: «Я такой же творец, как Бог. Может, и получше».
Я никогда такого не говорил.
Это подразумевается в твоих стихах.
Неправда.
Правда. Как, по-твоему, Бог сотворил мир?
Как?
Это ты мне скажи. Что он использовал? Что было его инструментами?
Я не знаю.
Слова. И сказал Бог: Да будет свет, и было так.
И?
А ты что используешь, чтобы создать твой маленький мир?
Слова?
Точно. Ты пишешь. Ты изобретаешь свою текстуальную реальность, сочетая слова различными способами.
Как Бог?
Да. Бог сотворил Вселенную, преобразовав хаос в порядок. Как истинный мастер формы, содержания и внешнего вида, Бог сотворил мир, не используя ничего, кроме слов. И ты своими стихами пытаешься сделать то же самое. Ты представляешь себя и созданную тобой фальшивую реальность как новую и лучшую альтернативу Богу и реальному миру. Ты можешь полагать, что сочинительство, сочетание слов всего лишь создает тексты, но ты должен понять, что каждый новый порядок слов в конечном счете означает новый порядок мира.
Я не понимаю.
Давай я скажу по-другому. Ты и Бог, в принципе, — это два производителя, работающие с языком. Язык — это средство производства. Владение словом в конечном счете означает владение миром.
По-моему, ты все неправильно понимаешь. Я не спорю с Богом. Я пытаюсь подражать Богу.
Но разве ты не понимаешь, что в попытках подражать Богу ты становишься его соперником? Ты создан Богом. Тебе нельзя пытаться превзойти своего создателя.
Я никого не пытаюсь превзойти.
Сам факт того, что ты пишешь, подразумевает, что пытаешься. Всякий, кто хочет обозначить себя как художника, должен бороться со своим первоначальным наставником. Если ты хочешь, чтобы твой голос стал голосом поэта, то тебе не остается ничего, кроме как бороться со своим божественным предтечей. Ты это и делаешь. Ты — смертный, бросающий вызов творческой мощи Бога. Ты — дьявол.
Я не могу быть дьяволом. Я верю в Бога.
А я думал, ты веришь в Джули Стрэйн.
Это то же самое.
Тогда зачем ты пишешь? Если Джули Стрэйн — твой Бог, тогда твои жалкие стишки не прославляют её, они превозносят твоё раздутое «я». Творчество — исполненный хвастовства акт самоутверждения. Каждый текст всегда посвящен автору, не Богу.
А как же Хопкинс?
Джеральд Мэнли Хопкинс [24]?
Джеральд Мэнли Хопкинс. Каждое его стихотворение было хвалебной песнью во славу Божью.
Это он так думал.
Бог был его вдохновением.
Бог был его врагом. Он думал, что прославляет великодушное божество-защитника, а на деле всю свою жизнь он был занят войной с жестоким, кровожадным, мстительным Богом. Бог, которого описал Хопкинс, — чудовище. Это Бог, чьи лапы льва разрывают несчастного поэта на куски, Бог, чьи сотрясающие землю ноги раздавливают хрупкое тело поэта и обращают в ничто его слабый дух. Это жестокий, грубый Бог, грозный монстр, чьи всевидящие глаза говорят, что он готов пожрать того, кто ему предан; это всепроницающая сила, которая заставила Хопкинса пройти через множество унизительных проверок и осмотров, изнуряющих испытаний и переживаний.
Но Хопкинс любил Бога.
В самом начале — возможно. Но потом его почти свело с ума понимание того, что он соревнуется с Богом.
Что значит соревнуется? Он всегда стремился принизить себя. Он всегда хотел обезличить себя, говоря о величии Бога.
Это так. Он действительно изо всех сил старался убрать себя из собственных текстов. Но не смог.
Не смог?
Ещё как не смог. Вместо самопринижения у него получилось совершенно обратное: мощное утверждение своего присутствия во всех без исключения стихах. Самое печальное, что он знал, что его поэзия есть не что иное, как греховное самолюбование за счет Бога.
Но ты же не можешь отрицать тот факт, что он посвящал свои стихи Богу. Он писал в самой ясной манере: Слава да будет Богу.
