Он, правда, никогда не задумывался, каким образом ему удастся проскочить мимо солдат, стоящих в почетном карауле, и взобраться на спину лошади. И все же место его гибели показалось Кокрофту неподходящим для Тимолеона Вьета.
— Нет, — сказал он, — давай лучше оставим его возле Колизея. Да, именно возле Колизея. Мне очень нравится Колизей. Собственно, поэтому я и решил поселиться в Италии. Я часто смотрел на открытки с изображением Колизея. Такое величественное здание и… ну, там… всякие древние кирпичи. Конечно, в Колизее ему будет гораздо лучше.
Кокрофт подумал, что Колизей имеет большую историческую ценность, чем Свадебный Торт, и Тимолеон Вьета тоже является большой исторической ценностью: они вместе прошли через столькие испытания и столько пережили за эти годы, так что Колизей — самое подходящее место для Тимолеона Вьета, А кроме того, Кокрофт вспомнил, что однажды видел там двух кошек, которые нежились на солнце. Тимолеону Вьета понравится гонять кошек, он даже сможет их есть, если захочет, потому что рядом не будет никого, кто мог бы ему это запретить.
Боснийцу нравилось водить машину, и он давно не сидел за рулем, поэтому идея старика о поездке в Рим показалась ему заманчивой.
— Хорошо, поехали в Рим, — сказал он.
Всю дорогу старик пил и плакал. Время от времени Кокрофт засыпал, а очнувшись, пускался в долгие рассуждения о том, как он рад, что Тимолеон Вьета вступает в новую жизнь. Казалось, старик не замечал бешеной скорости, на которой Босниец гнал машину, и его опасных маневров, когда на перекрестках он почти утыкался в бампер стоящего впереди автомобиля.
— О боже, — сокрушался Кокрофт, — я столько лет держал его в неволе. А теперь, теперь у него начнется совершенно иная жизнь, он будет абсолютно свободен и счастлив.
Он не мог заставить себя обернуться и посмотреть через заднее стекло на сидящего в кузове Тимолеона Вьета. Каждый раз, когда Босниец делал крутой поворот или резко тормозил, пса швыряло из стороны в сторону, поводок натягивался и ошейник, словно удавка, стягивал ему горло.
Уже совсем стемнело, когда они подкатили к автобусной остановке возле Колизея. В прошлом это место уже становилось площадкой для воображаемого самоубийства Кокрофта: он, совершенно голый, стоит на краю самой высокой стены Колизея, потом делает шаг и тихо, словно листок, сорванный порывом ветра, падает в мертвую пустоту ночи. Он представлял, как его тело лежит на тротуаре, мимо идут прохожие, никто не обращает на него внимания. И только летучие мыши, словно летающие пираньи, растаскивают тело на куски; постепенно от него не остается ничего, кроме белого, дочиста обглоданного скелета. Три человека на остановке дожидались автобуса. Казалось, им не было никакого дела ни до старого пикапа, ни до развалин Колизея, со всем их величием и исторической значимостью. Кокрофт сделал то, что ему было велено: вылез из машины, откинул задний борт и отвязал собаку. Босниец остановился чуть поодаль, наблюдая, как старик взял своего любимца на руки и опустил на землю.
Тимолеон Вьета стоял, поджав хвост, и смотрел на хозяина. Кокрофт обнял его и поцеловал в макушку.
— Прощай, Тимолеон Вьета, — прошептал он. — Спасибо, спасибо тебе за всё. — Кокрофт пожалел, что не взял с собой фотоаппарат. — Я люблю тебя, Тимолеон Вьета. Никогда не забывай об этом. И, пожалуйста, пойми, почему я так поступаю. Я больше не выдержу одиночества. Но я никогда бы не оставил тебя, если бы не был уверен, что так тебе будет лучше. Здесь очень хорошо: здесь есть собаки, с которыми можно поиграть, и кошки, которых можно погонять, и еды кругом полно — на земле всегда валяется что-нибудь вкусное. Ты будешь счастлив, ведь так? Как будто ты снова вернулся в старые добрые времена, до того, как в твоей жизни появился я и всё испортил. Да и в любом случае, — Кокрофт слегка повысил голос, — разве это не то, к чему ты всегда стремился? Разве ты чем-то отличаешься от всех остальных? Вы все бросаете меня. Рано или поздно я всем надоедаю, и вы перестаете любить меня, если вообще когда-нибудь любили, в чем я лично сомневаюсь.
Все, кто когда-либо говорил Кокрофту, что любит его, впоследствии брали свои слова обратно. Все, кроме мальчика в серебристых шортах, который просто исчез среди ночи, когда Кокрофт лежал в беспамятстве после очередного запоя. Мальчик оставил записку — всего одно слово: «Прости!!!» Кокрофт никогда больше не видел его, но до него доходили разные слухи: например, что Монти Мавританец и мальчик обручились и собираются устроить грандиозную свадьбу на вилле Монти. Он полагал, что церемония состоялась и прошла успешно.
— Да, вы все уходите, потому что я всем надоедаю, разве не так?
Прощание с собакой стало для него еще одним расставанием, которых в жизни Кокрофта было немало. И как ни хотелось Кокрофту, чтобы пес остался с ним, он знал: будущее Тимолеона Вьета никак не связано с его, Кокрофта, жизнью.
В сотне ярдов от них показался полицейский. Он вышел из густой тени, которую отбрасывала высокая стена Колизея, и направился к пикапу, припаркованному в неположенном месте — прямо напротив автобусной остановки.
— Поехали, — прошептал Босниец, шагнув к обнявшейся парочке.
Казалось, старик не слышал обращенных к нему слов, он сидел на корточках возле пса, все гладил и гладил его по голове и что-то шептал ему на ухо. Расстегнув ошейник, Босниец быстро сдернул его с шеи собаки, потом схватил старика под мышки и затолкал в кабину на пассажирское место.
— Полиция. — Он нырнул в машину, хлопнул дверью и уехал.
Часть вторая
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Козимо смотрел вслед отъезжающему пикапу. Ему хотелось поскорее вернуться домой, к жене, и он не имел ни малейшего желания связываться с людьми, которые могли совершить такой поступок — бросить собаку на автобусной остановке. Все те годы, что Козимо служил в полиции, нежелание связываться с неприятными людьми было его главной проблемой. Мысль стать полицейским никогда не приходила ему в голову, до тех пор, пока будущий тесть, старший офицер полиции, не начал настаивать на том, чтобы Козимо поступил на службу. Ради любви он готов был совершить какое угодно безумие и, решив, что со временем все как-нибудь само собой образуется, согласился. Он ненавидел дело, которым занимался уже пятнадцать лет, и больше всего — необходимость сталкиваться лицом к лицу с такими ужасными людьми, как эти двое из пикапа, которые выкидывают собаку и уезжают, оставив беззащитное животное на произвол судьбы. И все же он считал, что без них собаке будет гораздо лучше. Если бы он остановил пикап и заставил людей забрать собаку, они бы просто отвезли ее в какое-нибудь темное место и перерезали ей глотку.
Однако уйти он тоже не мог. Хотя большинство его коллег именно так и поступили бы. Они постоянно донимали Козимо разными шутками по поводу его излишней мягкости — с таким характером карьеру не сделаешь! — и при всяком удобном случае замечали, что ему вечно поручают скучную, рутинную работу, вроде патрулирования района возле Колизея, где в его обязанности входит гонять попрошаек, пристающих к туристам, и напоминать самим туристам, которые вечно норовят обнажиться по пояс, чтобы они надели футболки. Бравые коллеги-офицеры любили собраться небольшой группкой и, усевшись на скамеечке в парке, от души посмеяться над мягкотелым хлюпиком; вот они — другое дело: мужественные парни с железной хваткой. Мужественные парни и близко не подошли бы к какой-то бездомной дворняге, сочтя это недостойным офицера полиции; надвинув фуражку на лоб, они прошли бы мимо, старательно делая вид, что вообще не заметили ни пикапа, ни собаки. Но сердце Козимо разрывалось от жалости к брошенному животному.
Он направился к собаке. Пес сидел на тротуаре и смотрел на приближающегося человека. Козимо обратил внимание на его глаза — он никогда не видел, чтобы у животного были такие прекрасные и такие испуганные глаза. Они напомнили полицейскому картины, которые рисовала его жена. В свое время молодых людей свела именно любовь к животным и растениям. Они вместе учились в школе, а по выходным часто ездили за город; прихватив с собой бинокли, они могли часами лежать в высокой траве и наблюдать за птицами. Поженившись, вместе придумывали, как украсить клумбы и какие посадить цветы, чтобы привлечь бабочек в крохотный садик, который они разбили под окнами своей квартиры, расположенной на первом этаже. Жена рисовала цветы, деревья и птиц и сдавала свои акварели в художественный салон. Иногда поступали особые заказы: кто-нибудь из покупателей просил сделать портрет их домашнего питомца. Жена с удовольствием рисовала собак и кошек, на ее картинах даже самые несимпатичные звери всегда получались трогательно-милыми — с головой, чуть склоненной набок, и большими печальными глазами, от которых у хозяев замирало сердце. Гонорары были небольшими, но жене очень нравилась эта работа. Каждый раз, возвращаясь после таких сеансов, она говорила мужу, что ей очень хотелось бы иметь дома какое-нибудь животное: собаку или кошку — все равно. Однако, подумав, она неизменно останавливалась на собаке, потому что кошка, скорее всего, станет ловить бабочек в их чудесном маленьком садике. Он отвечал, что надо подождать и не заводить собаку, пока у них не родится ребенок, потому что животное может начать ревновать к новому члену семьи. Немного поспорив, жена в конце концов соглашалась с ним.
