Он остановился на пустыре у металлического забора Кузьминского парка, где и днём-то было безлюдно, не то что около пяти часов утра.
Зловещая тишина царила кругом, когда Виталик встал на колени на свежевыпавший снег.
И когда первые капли светлой прозрачной маслянистой жидкости упали на слегка тронутые желтизной времени листы бумаги.
Как будто слёзы.
Может быть, на эти страницы падали в эту минуту и слёзы Виталика — но даже если это было так, автор предпочёл бы об этом умолчать.
Зажмурившись, заглотнув холодный влажный воздух и задержав дыхание, Виталик чиркнул зажигалкой.
Пламя разгоралось медленно и неохотно, даже гасло на ветру, словно давая ему последний шанс одуматься. Но он твёрдо сдавливал мягкие пластмассовые стенки бутыли побелевшими пальцами, и вот уже струйки горючей жидкости текли на страницы.
Костёр наконец разгорелся. Огонь неторопливо перелистывал страницу за страницей, оставляя от них серый пепел, на котором ещё можно было разобрать остатки печатного текста. Плотная кожаная обложка гореть не хотела, но это было и не нужно.
Виталик стоял очень близко, его лицо и ладони чувствовали жар пламени, а руки подобранной где-то рядом толстой и длинной веткой шевелили листы бумаги, давая им прогореть. Яркие оранжевые языки костра лизали зелень обложки, покрывавшуюся густой серо-чёрной копотью, плясали, отбрасывая причудливые тени на тающий от жара снег.
Когда огонь погас и от многолетнего труда Георгия Ивановича Нецветова остался только закопчённый, но сохранивший цвет зелёный переплёт, Виталик этой же веткой тщательно перемешал пепел со снегом. Теперь уже никто и никогда не сможет восстановить ни малейший фрагмент текста, ни одну диаграмму.
Несколько минут он смотрел на обложку, размышляя, что же делать с ней. Наконец он закопал её в снег и, отсчитав количество секций забора от приведшей его сюда тропинки, запомнил место.
Оглянувшись назад в последний раз, Виталик медленно двинулся в обратный путь. Только теперь он понял, насколько он устал. Он чувствовал полнейшую эмоциональную опустошённость и хотел сейчас лишь одного — добрести до дома, отключить телефон и, не раздеваясь, рухнуть на постель и только спать, зная, что то, за чем охотятся враги, им уже не достанется… Всё остальное — неважно, остальное потом.
Москва просыпалась постепенно, лишь ненамного снижая на выходные бурный темп суетливой жизни большого города. Было совершенно темно, рассвет ещё не брезжил, но на улицы и во дворы уже выходили дворники-среднеазиаты в оранжевых жилетах с широкими лопатами расчищать снег, которого не пожалело в эту ночь от своих щедрот мрачное московское небо.
С дороги уже доносился шум машин. На линию выходили первые автобусы и троллейбусы. Несмотря на столь ранний час, город, словно гигантский муравейник, уже торопился по своим делам.
Но во дворах московской окраины было ещё по-ночному пустынно, ранние прохожие, покинув свой подъезд, стремились скорее выйти на освещённую улицу.
Виталик шёл налегке, усталой походкой, кратчайшим путём напрямик через дворы и гаражи, чтобы только быстрее добраться до дома.
С режущим слух скрежетом железа об асфальт дворники чистили снег.
Виталик завернул за угол дома и пошёл через детскую площадку. Тропинки не чистил никто, и ноги вязли в глубоком снегу.
Голоса донеслись до него из дальнего двора, и поначалу он не обратил на них внимания. Но они слышались всё отчётливее, а потом к голосам добавился топот ног в тяжёлых ботинках.
Виталик как раз протискивался в узкий проход между двумя гаражами-«ракушками», когда из арки дома выбежали четверо коротко стриженных парней в одинаковых куртках.
— Хайль Гитлер! — громко выкрикнул бежавший впереди, выбрасывая правую руку в нацистском приветствии. — Бей чурок!
В следующую секунду Виталик увидел в его руке нож, блеснувший в свете редких освещённых окон.
Виталик вжался в стену.
Но они его не видели, да и не он был их целью.
Их целью был узбек, чистивший снег между домами.
В следующую секунду происходящее исчезло из сектора обзора укрывшегося за «ракушкой» Виталика, а сам он замер, не шевелясь, и даже дышать старался через раз, чтобы случайный звук скрипнувшего под ногой снега или лязг неосторожно задетого металла гаражной стенки не выдал его присутствия.
Сначала он услышал звук падающей лопаты — видимо, дворник пытался бежать от нападавших, потом по звукам ударов и крикам Виталик понял, что ему это не удалось.
Меньше чем через минуту всё стихло.
Виталик продолжал стоять неподвижно.
Прошло ещё минут пять, прежде чем он решился выглянуть из своего укрытия в противоположную сторону.
Никого не было видно.
Он выглянул из-за стены гаража. Между домами валялась лопата, а метрах в двадцати подальше на снегу лежала неподвижная человеческая фигура.
Виталик ещё раз осмотрелся и подошёл к лежавшему человеку.
Тот был весь в крови, но ещё жив. Подняв мутный взгляд на Виталика, он шептал что-то на своём языке.
Виталик схватился за карман и вспомнил, что специально оставил телефон дома.
Из каких-то тёмных глубин подсознания мозг его начал извлекать слова языка, не слышанного с раннего детства.
— Не бойся, я не враг, — сказал Виталик по-узбекски, — у тебя есть телефон? Я вызову скорую помощь.
— Возьми в правом кармане куртки, — ответил раненый.
Сняв перчатки, Виталик осторожно провёл рукой по его разрезанной куртке, нащупал мобильный телефон, вытащил его.
Он стоял на коленях перед окровавленным человеком с телефоном в руке, нажимая клавиши, и даже не обернулся на звук автомобильных колёс.
В следующее мгновение его опрокинули на землю лицом вниз, больно заломив руки за спину. Холодный ствол пистолета упёрся в затылок.
— Милиция! Не шевелиться!
Дешёвый сотовый телефон с застывшими на нём отпечатками пальцев гражданина Нецветова отлетел в сторону и упал на снег…
Убийство…
з) из корыстных побуждений или по найму, а равно сопряжённое с разбоем, вымогательством или бандитизмом…
л) по мотиву национальной, расовой, религиозной ненависти или вражды либо кровной мести…
наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью.
Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья сто пятая. Часть вторая.
Глава девятая. Миллион долларов, признание в любви и кое-что ещё
Вернувшись ближе к обеду с обыска в квартире Нецветовых, майор Артюхин не вошёл, а ворвался с холода в отдел внутренних дел по району Люблино.
Результаты обыска повергли его в замешательство.
В отличие от милицейских оперативников, изымавших из квартиры испуганной Ларисы Викторовны туристические ножи и пневматический пистолет, Артюхин искал там совсем другое.
И не нашёл.
Подозреваемый Нецветов сидел, закованный в наручники, на табурете у стола. Вид у него был потрёпанный и взъерошенный, но взгляд — это Артюхин приметил сразу — не потерянный и ищущий поддержки, как вчера поздно вечером, а спокойный и слегка нахальный, как при их первой встрече.
— Зачем ты убил таджика? — с порога спросил Артюхин.
— Я его не убивал. И не таджика, а узбека, — поправил Виталик почти автоматически. — Я уже давал показания, в протоколе всё есть. Я там случайно оказался рядом.
— Таджик, узбек, какая разница… Слушай, Нецветов, ты же левый? Тебя же две недели назад за провокацию на Русском марше задерживали? Или ты уже за сутки к фашистам переметнулся? Не понимаю.
— Я никуда не переметнулся. Я никого не убивал, — упрямо отвечал Виталик.
— Ну хорошо, — Артюхин придвинул свой стул ближе к нему, — давай рассуждать логически. Помимо национальной розни, следователь выдвигает версию ограбления. Я её отбрасываю сразу — я-то знаю, Нецветов, что ты мог уже в понедельник стать долларовым миллионером. Зачем тебе резать человека за сотовый, которому красная цена пятьсот рублей на Царицынском рынке. Так ведь?
Виталик кивнул.
— Концы не сходятся, Нецветов. Допустим, я соглашусь поверить, что ты случайно там оказался. И что ты делал в пять утра в трёх кварталах от своего дома?
— Просто по своим делам.
— Нелогично, Нецветов, нелогично. Я же с тобой без протокола беседую. Мне, что ли, нужно твою невиновность доказывать? — Артюхин старался казаться доброжелательным.
— Мать знает? — вдруг спросил Виталик.
— Знает, — кивнул Артюхин, — я только что от неё. С обыска. Так что ты делал ночью на улице?
— Хорошо, допустим я шёл от девушки.
— Кто она? Она сможет это подтвердить?
— Я не буду её называть.
— Почему?
— Не хочу, чтобы её имя светилось в данном контексте.
