Ознакомительная версия.
– Всем прогрессивным людям, Осип Геннадьевич. Монополии на истину нет ни у кого.
– Да неужто ж прогрессивные людишки, либералишки-то, и Господа Бога такой монополии лишить успели? – притворно ужасаясь, взвизгнул Осип Геннадьевич.
– На самом деле, монополия на истину есть только у суда и прокуратуры, – торжественно объявила Дарья Ниловна, – потому что их работа – охранять эту истину. А истина, в принципе, одна для всех – декларация прав человека. И лучше этого пока ещё никто ничего не выдумал.
– Да ведь это всё свиньи, матушка! Свиньи!..
– Кто свиньи?
– Гадаринские свиньи-то.
– Не знаю, при чём тут свиньи...
– А это когда люди из страны Гадаринской Спасителю мира свиней своих предпочли...
– А-а-а! – разочарованно протянула Дарья Ниловна.
– Да помилуйте вы меня, Дарья Ниловна, всякая утопия на том свой срок и держится, что дохлые идейки, скудным-то умишком из пальца высосанные, за абсолютные и всем полезные ценности преподносит! Я-то вам – об Откровении Божьем, а вы мне – о чьей-то нездоровой фантазии. Я-то вам – научите людей Слову Божию, а вы мне – напишите побольше законов. Я-то ведь за то, чтоб человек не хотел никого обижать, а вы – чтоб боялся. Да и не всё в жизни законами отладить-то можно. Не на всё они полезные...
– Хотите сказать, что среди религиозных людей больше нравственных? – перебила Дарья Ниловна, снова довольная пришедшим в голову пассажем и, очевидно, почитающая его за иезуитскую каверзу.
– Статистики такой не имею. А потом, что и нравственностью считать. Что для вас, Дарья Ниловна, нравственно, для меня-то, может, и смерть. И ежели религию за средство к исправлению нравов держать, то, пожалуй, что она и бессмыслицей выйдет. Здесь-то вы, Дарья Ниловна, правы. Да только не в том её назначение. Религиозные, а я, Дарья Ниловна, про православных толкую-то, про правосла-авных, религиозные Идеал знают, к Нему всю жизнь бредут, спотыкаются. И не смотрите вы на них в падении, вы в восстании на них посмотрите – ста-арая истина.
– А при чём тут православные-то, Осип Геннадьевич? – весело воскликнула Дарья Ниловна.
– Так ведь мы искони православные. Терпеть, повиноваться, жалеть, прощать – откуда же у нас, как не от православия?
– Свойства-то какие-то рабские...
– Рабские, матушка! Рабские, голубушка! – обрадовался чему-то Осип Геннадьевич. – От вас-то я и услышать другого не ждал...
– В свободном обществе, Осип Геннадьевич, и это закреплено Конституцией, люди могут исповедовать любые религиозные взгляды...
– И-и-и, милая! Вот тут-то религия бессмыслицей и выйдет! Ведь из одной печи да не одни калачи. И вот тебе, Дарья Ниловна, весь мой сказ: был себе царь Додон, построил он костяной дом, набрали со всего царства костей – да и перемочили, стали сушить, а кости-то и пересохли, опять намочили. А когда намокнут, тогда доскажу.
Тут дверь перед нами распахнулась на обе створки, и мы увидели маленького шустрого человечка с седым вихром на полысевшей макушке. Щуплое, морщинистое личико его казалось бы дряблым и безвольным, когда бы не глаза – маленькие, выцветшие, но чрезвычайно пронзительные и юркие.
– Ба-а! – воскликнул он, увидев нас с Максом. – А это что за голытьба голоногая, теребень кабацкая?
Мы с Максом, оба босые, стояли рядом и смотрели на него во все глаза. Макс – засунув руки в карманы брюк, я – держа в каждой руке по носку. Из-за спины Осипа Геннадьевича на нас смотрели несколько пар любопытных глаз.
– Здравствуйте, господа, – сказал Макс.
***
– Кто это? – шепнул Макс Алисе, указывая кивком на Осипа Геннадьевича, бормотавшего себе под нос что-то уж совершенно непонятное и торопившегося одеться.
– Так... Привёл один человек, – вздохнула Алиса, приглашая нас жестом пройти в комнаты.
Мы вошли в распахнутую дверь, как будто пересекли какой-то рубеж, отделявший нашу прежнюю жизнь от новой, и оказались в просторной передней, освещённой слабым, приятным светом. Нас встретил слабый запах алкоголя и женских тел, потных и раздушенных. Налево были две комнаты – дверные проёмы светились на стене яркими пятнами. Из комнат доносились голоса. Прямо тянулся широкий коридор, по обеим сторонам которого прилепились по нескольку дверей. За одной из дверей – где-то там, в конце коридора – гремела музыка.
Направо под каким-то цветастым плакатом помещался небольшой ярко-синий кожаный диванчик на стальных ножках. Образовав с диваном круг, стояли два таких же кресла, в центре круга – стеклянный столик.
В передней нас встретила небольшая компания. Кое-кто сидел на диване и в креслах, два или три человека стояли. Все с любопытством смотрели в нашу сторону.
Первое время я решительно не мог различить лиц. Все они смешались для меня в одно громадное пёстрое пятно, колышущееся и трепещущее. Но пока Алиса рекомендовала нас, объясняя, кто мы и почему босиком, я понемногу оправился и стал приглядываться. Но удивление и, к стыду моему, восторг от увиденного снова заставили меня поволноваться. Так что я даже отвернулся от гостей, сделав вид, будто осматриваюсь в комнате. Дурными манерами и, по совету Максу, небрежностью я всего лишь хотел скрыть, а если получится, то и унять своё волнение. А волноваться было из-за чего.
Люди, которым я только что был представлен, оказались все, так или иначе, мне знакомы. Всё это были властители дум и душ. Кого-то из них я видел по телевизору. О ком-то читал в газетах или журналах, которые мама складировала в туалете – единственном месте, где я иногда просматривал прессу. Но всего более, почти до дрожи, до озноба, меня удивило одно лицо. Передо мной на синем диване, развалясь, закинув нога на ногу, сидела писательница Даша Липисинова. Это о ней думал я несколько минут тому назад, и это именно с ней спорил Осип Геннадьевич – я вдруг вспомнил, что Липисинову, которая в свои пятьдесят рекомендуется Дашей, в действительности зовут Дарьей Ниловной.
Липисинова всегда считалась прогрессивной писательницей. А само слово «прогрессивный», как известно, подразумевает сегодня борьбу за что-то такое, что давно уже есть в просвещённой Европе и чего до сих пор ещё нет у нас. И Липисинова со всем пылом немолодой своей души боролась за права женщин. Я не очень понимаю, что это значит; по-моему, женщины и мужчины и так уравнены в правах. Наверное, они хотят для себя какого-то особенного матриархата – кто их разберёт?
О Липисиновой я впервые узнал несколько лет тому назад. И, что примечательно, узнал не из книг или журналов, как это обычно бывает с писателями, а из телевизора, в котором она мелькала чаще, чем иные ведущие. Мелькала она под вывеской «Даша Липисинова, писатель». Но что же именно она написала и почему всё же «писатель», а не «писательница» никто решительно не мог объяснить. Наконец мне попалась одна её книга. Признаться, я был уже заинтригован и купил.
Роман Липисиновой я перечитал дважды, но, к сожалению, так ничего и не понял. И, прежде всего, не понял, для чего вообще всё это было написано. С первых же строк Липисинова запела гимны свободе, но уже через страницу она с яростной, но неостроумной иронией обрушилась на тех, кто исповедовал иные, отличные от её собственных, взгляды на жизнь. Выходило, что хороша свобода по-липисиновски. Роман вообще поразил меня обилием противоречий. То, что автор возносила на одной странице, она же опровергала на другой. Создавалось впечатление, что писательница либо страдает раздвоением личности, либо, с неясной, сокрытой от читателя целью, полемизирует сама с собой. Только что главная героиня, в которой без труда и сомнений узнавалась сама Липисинова, хвалилась собственной успешностью, и вот уже она костерит чужой успех, уверяя, что этот чужой успех совсем не такой, какой надо. Вот сейчас ругает Запад и тут же выступает популяризатором его ценностей. Утверждает, что умный учится на чужих ошибках и вот уж настаивает, что мудрости без опыта не бывает. Доказывает на примерах всю абсурдность сексуальной табуированности, а на другой странице клеймит позором проституток. И непонятно, почему бы человеку раскрепощённому немножко не подзаработать на этой своей раскрепощённости?
Липисинова вообще проповедовала какую-то отвязную чувственность для женщин, уверяя, что не получающие обильных и разнообразных чувственных радостей, вообще не умеют радоваться. Казалось, что она застряла на вопросе «Человек ли женщина?», стараясь доказать всем, что да, человек. Хотя никто решительно с ней и не спорил.
После второго прочтения мне пришло в голову, что катехизис этот, изложенный невнятно, на каком-то суржике русского с блатным, написан не «для чего», а «почему». И за чтением романа, всё-то мне слышался крик авторский: «Да не хуже я, чем все вы, вместе взятые! Я лучше, лучше! Я свободней, я чувственней, я сексуальней, я успешней!..»
Рядом с Липисиновой на синем диване развалилась блондиночка с какими-то аккуратненькими букольками на голове. Глаза у блондиночки были выпученными и белёсыми, чуть голубевшими на фоне по-крестьянски тёмного загара. «Тоже из телевизора», – припомнилось мне. Они очень контрастировали между собой, Липисинова и эта блондиночка.
Ознакомительная версия.
